Весталка
Шрифт:
— Отбой! — слышалась команда.
Спотыкаясь о груды звякающих гильз, меня окружили красноармейцы.
— Откуда? Кто такая? С эшелона? — меня спрашивали, а я молчала, зажимаясь, глядела и ничего не могла понять: солдаты-то, солдаты, в касках, в шинелях, но это были не мужчины, а девушки, женщины.
Тогда я еще не знала, что по дальним станциям, на обороне в глубинке, на подвижных батареях часто стояли женские зенитные дивизионы и женские расчеты на малокалиберных пушках.
Молчала,
— Девочки!! Косорукова, Щапова, поднимите ее! В блиндаж.. Перевяжите, умойте. Кажется, она ранена или контужена. Вся в крови.. — Подошел командир. Был в каске, надетой на бинты. Лицо я видела плохо, что-то черное, будто грачиное.
— Ранена? — спросил он, наклоняясь надо мной.
Мотала головой.
— Что молчите? Как вас? — У него были черные брови из-под бинтов. Глаза показались татарскими.
— Нет.. Кажется.. Нет.. — бормотала я, пытаясь сцепить свою разорванную кровяную юбку. Вот уставился..
— Ведите! Ведите! — приказал он и отвернулся,
112
— Встать можешь? — Девчонки-солдаты помогли мне, взяв под руки. Повели за позицию к подобию норы из шпал, укрытых дерном. Светало. Ноги меня не слушались, и вот стыд — была вся мокрая..
В землянке помогли умыться, руки у меня тряслись, все было в ссадинах, колени разбиты. Мазали йодом, перевязали, дали белье. Потом посадили к столу. Голова сильно болела, кружилась, поташнивало. Пришел тот командир, лейтенант. Я попыталась встать, он велел сидеть и быстро стал спрашивать: кто я, откуда. Объяснила с трудом, через боль, путалась, косноязычила, в конце концов подала ему свой пластмассовый медальон, к счастью, был в кармане гимнастерки, документы остались в шинели.
Потом те же девушки накормили меня, показали, где лечь, укрыли шинелями. Сразу провалилась, как в обморок, в оглушающий, больной, беспокойный сон. Проснулась. Вскочила в темноте. Не могла понять, где я и даже кто я. Едва пришла в себя. Помогли те же девушки, которые кормили и перевязывали. Все тело у меня ныло, голова кружилась. Катя и Соня — так звали зенитчиц — сказали, что спала больше суток, кричала, вскакивала. А я ничего не помню, кроме какого-то качания. Катя и Соня качались передо мной вверх и вниз. Вверх и вниз качался котелок на столе, фонарь «летучая мышь», стены землянки. Потом все стало кружиться, поворачиваться.. Понемногу отошло. Я выбралась из землянки. Вздрогнула, озираясь. Холодная, пустая степь кругом, бурые, горелые постройки станции — больше ничего. Вдали, где железная дорога, еще стелило дымом, чадило и горело. Наш эшелон. Виднелся остов паровоза и два-три перекореженных вагона.
Худой, черноскулый, закопченный дымом лейтенант стоял неподалеку, смотрел в бинокль.
— Товарищ лейтенант! Раз.. Разве.. Разрешите.. — косноязыко сказала я. Язык чужой, едва ворочался и болел — прикусила, когда падала. — Неужели... Мой госпиталь.. Все.. Неужели погиб.. Неужели все.. — смотрела на него дурным взглядом.
113
— Меня зовут Алексей. Алексей Дмитриевич Стрельцов, — сказал лейтенант. И, помолчав, вглядываясь, добавил: — К сожалению, Одинцова, госпиталь ваш.. Госпиталь.. Сильно пострадал.. Это — война.. Война.. А они,
— махнул вверх, — варвары.
— Это нас из-за эшелона.. Из-за того, что прицепили военный эшелон. К нам.. Мы были бы под защитой Красного Креста.. Под защитой..
Лейтенант усмехнулся:
— Вы наивная девочка. Какой там Красный Крест.. Бомбят все, сплошь. Кстати, первые бомбы были по паровозу, по вашим белым вагонам.. Мы видели.
— Но ведь хоть кто-нибудь.. Может быть.. Не одна же я? Кто-нибудь.. должен остаться?.. — Смотрела, будто молилась.
— Кто-нибудь, может, и остался. Видимо, ушли с воинской частью, которая была с вами. Придете в себя — будете искать. Утром там работала похоронная команда. Схоронили много. Говорили, сплошь женщины, де-вушки. Иные сгорели. Почему вагоны были закрыты? Как так?
Рассказала, как было.
Лейтенант хмурился, оглядывая меня, вроде не верил.
— Должностное преступление, — сказал он. — Но, кажется, погиб и ваш начальник госпиталя. Там было несколько убитых командиров, один подполковник...
— Это он! — вырвалось у меня.
— Возможно.. Спрятался под колесами, его просто придавило.
— Товарищ лейтенант, разрешите мне.. туда?
— Зачем? — морщась, сказал он. — Там никого уже нет. Погиб ваш эшелон, погиб, Одинцова. Поймите. И даже мы ничем не могли помочь. Он был еще далеко от зоны достигающего огня. Немцы разбомбили вас как раз за километр от огневой. Из наших пушек туда не достать.
— Что же мне делать теперь? — чуть не плача, тряслась я. — Что? Глядела на его черное, копченое лицо с острыми скулами, лейтенант
114
казался слишком, до противного спокойным. Погиб эшелон! Госпиталь! Сотни людей, мои подруги, Валя, Платонова, девочки, Вера Федоровн а, Степан Анисимович — все погибли, а он посматривает себе в бинокль.
Я ждала ответа. Лейтенант молчал, крутил окуляры бинокля.
— А нечего делать.. — наконец сказал он. — Придите в себя. День-другой. Зачислим в расчет.. Если согласны.
— Но я же.. Я ничего не умею.. Я — сестра..
— А это.. В первом же бою научитесь, — лейтенант усмехнулся и сморщился. Бинт у него был в крови.
— Меня не сочтут дезертиром? (Этого я боялась больше всего.)
— В такой ситуации — лишний вопрос, — сказал он, мрачно усмехаясь, опуская бинокль, видимо понимая мое состояние или сам испытав такое. — Идите, Одинцова.. Сутки вам еще на то, чтоб прийти в себя.. Идите..
Так я стала зенитчицей.