Весталка
Шрифт:
Наверное, тот начальник хорошо запомнил меня, потому что на другой день я уже отправилась в санитарную роту при 717-м стрелковом полку вновь сформированной Н-ской дивизии. Ехала на передовую с двумя сестрами. Первая была толстуха в шинели пузырем, моя соседка по строю. Огромная, в распоротых по икры сапогах. Кажется, по имени Настя. Ее розово-белые глазки из обесцвеченных ресниц глядели на мир и на меня с каким-то поросячьим смеющимся равнодушием. И, две минуты поговорив, я поняла: Насте все трын-трава, и похвалила она меня тогда всего за то, что я оказалась рядом, — так же легко могла и обругать, материлась она по-мужицки, через слово, с шофером, который должен был нас доставить в дивизию, тотчас перебросилась какими-то грубыми шутками, толкнула его и, не глядя на меня, полезла в кабину. Все у нее решалось просто.
Другая сестра, точнее, военфельдшер с одним кубиком могла бы на
131
правах старшей послать толстуху ехать в кузове, но почему-то не сделала этого, вслед за мной влезла в кузов трехтонки под брезент. Шапка у воен-фельдшера была нахлобучена, щека повязана, и лицо ее показалось немного знакомым. Но я ждала Валю и не смотрела на попутчицу. Валя, Валя.. Вот так. Встретились, а даже не простились. Днем не могла ее найти, к штабу не подпускали часовые, а теперь.. Да чему удивлялась? Все так ведь и было, почти всегда — и в госпитале, и в школе, и в эшелоне: она в командирском
— я на соломе. Знала, и слезы подруги дешево стоят, тут же могут смениться смехом. Отец Вали до войны заведовал рестораном «Ялта». Потом его арестовали, и Валя плакала, говорила, отец посажен ни за чт о.. В три-дцать девятом году он вернулся и не был больше директором, а работал в мясном отделе продавцом. В торговле работала и мать Вали, большая, статная женщина с черными усиками и яркими, всегда сочно накрашенными губами. Мать Вали почему-то напоминала мне испанку, хотя я не знала точно, какие бывают испанки, никогда их не видела, но все-таки про себя звала ее испанкой.
Не было Вали. Шофер долго не мог завести мотор, крутил ручку, трехтонка недовольно всхрапывала, не заводилась, наконец, после особенно сильной прокрутки, под матерщину, она завелась, загудела. Шофер хлопнул дверкой, и машина тронулась, качаясь по накатанному ухабами зимнику, скрипя кузовом. Поселок остался позади, а Валя не пришла.
Вечерело. Садилось солнце. Особенно грустный час в мартовской синей степи, где во все стороны нелюдимая даль.
— Чего горюешь? — хрипловато прервала мои мысли военфельдшер, сдвигая в сторону повязку с припухлой щеки, приподымая шапку. — Ну, не узнала, подруга?
Я даже вздрогнула — рядом со мной сидела Лобаева.
— Зина?! Господи! Ты-ы?
— А кто же? Эх ты, му -у-ра! Я, конечно.. Не узнала? А и правда не узнаешь — морду вон у меня перекосило. Флюс..
132
— Значит, жива??
— Да жива, жива.. Малость пришибло меня тогда. Валялась как мертвая, похоронщики вытащили. Ну, отлежалась.. Переаттестовали еще.. Подлечили. Кубаря вон дали. В начальницы теперь вышла. А на передовую опять.. Теперь, может, добьют. Бог троицу любит. Я ведь третий раз на фронт еду. Простыла вот. В бане тут мылась.. Не баня — г... Что тут за люди, б....
живут. Баню с трубой не поставят. Мылась по-черному, то боком, б.... то задницей в сажу. Пока отмывалась, и простыла. Ты как уцелела?
В двух словах рассказала ей.
— Да-а, — тянула Зина. — Кому калым, кому Колыма.. Ну, ничо...
Живая, и терпи. Обсидишься... Есть хочешь?
Я машинально кивнула. Тогда она полезла в свой туго набитый вещмешок, развязала, достала банку американской колбасы-консервов, хлеб, сухарь, какие-то карамельки. Из кармана шинели вынула большой перочинный нож с довоенной перламутровой ручкой. Небрежно, хотя вроде бы ловко, начала взрезывать банку, морщась и матюгаясь, когда кузов бросало на ухабах. Шапка-ушанка слетела с нее, и я увидела, что вместо шестимесячных кудряшек Зина теперь острижена по-мужски, под польку, и только кой-где волосы еще все-таки кудрявятся. В лице ее теперь стало меньше женского, руки, кромсавшие банку, были жилисты. Вообще, вся она похудела и подурнела. Она все-таки порезалась немного, выругалась и, посасывая палец, исподлобья глядя на меня своими прицельными глазами, сказала:
— Давай ешь.. А то отрастила мордашку и враз оголодаешь. Ешь вот,
— отрезала большой неровный ломоть колбасы, вывернула из банки на сухарь. — Грызи! У тебя зубы-то, куда мне. Я их все на сладком проела.. Да в окружении когда была.. Всего я, Лидуха, нанюхалась. А мужиков особенно.. Будь они прокляты. Такая же вот, как ты, когда-то была.. булочка.. Ну, чего смотришь? Ешь.. Ты мне всегда нравилась. Эх, запить нечем. А колбаса на большой! Мировая.. Чуешь, пахнет как? Чикаго. «Второй фронт» ее зовут. Не
133
открывают, сволочи. Тушенкой отделываются. Самих бы их.. — она не закончила. Ела не жадно. Кривилась от боли. И теперь мне понравилась. Сквозь обычную ее грубость просвечивало словно что-то иное, жалкое, пере-битое, не красила ее и новая мужская стрижка. Заметила я, что Зина снаряжена по-фронтовому, в ватных брюках. Поев, она вытащила пачку «Красной звезды», трофейную зажигалку-щелкушку, закурила и протянула пачку мне.
— Не курю я..
— Чо, правда, что ли?
— Не курю, спасибо.
— Ну, ты да-ешь, мура.. На передовую едет и не курит.
— И не пробовала. Никогда не пробовала. Не хочу.
— Хм? За-бавно.. — сказала она, затягиваясь до ям на впалых, пожелтелых щеках, играя бровью. — Забавная ты, Одинцова.. Трудно тебе будет. Булочка пшеничная.. Ишь вот, в юбочке едешь. У тебя там, поди, и панталончики с кружевами? — говоря это, она вдруг бесстыдно дернула меня за юбку и захохотала, закашлялась так, что из папиросы летели искры.
Я смутилась и отодвинулась от нее.
— Ну, милая! Ну, мордашка. Ну, чо ты? — кашляла Лобаева. — Я же шутя, подруга. Ты на меня не обижайся..
Она придвинулась ко мне и, швырнув папиросу за борт, проследив за
полетом, все еще дыша табаком, забормотала:
— Ох, я рада тебе, знаешь. Как родню встретила. А то я, знаешь, измучилась. Я ведь детдомовка.. В детдоме воспитывалась.. И в колонии была... А-а.. Долго.. Объяснять не хочу.. Знаешь — измучилась.. Как собака бездомная.. И все-то всем от меня надо.. Б..! Надо.. Надо! Устала. Темнеет вот. Давай поспим. Дорога еще... Далеко. А мужиков я ненавижу...