Весталка
Шрифт:
123
раздалась, посвежела. Все во мне как будто налилось. Да и в последний этот месяц отоспались, пришли в себя. Немцы не налетали. А у пушек учеба — это просто, не сложнее моей огневой специальности. Разве только наводчикам да заряжающему тяжело. Теперь я могла зарядить пушку, научилась быстро окапываться, греть мерзлую землю. Знала все немецкие самолеты на слух, даже стреляла из счетверенки, пробовала, испытывала сосущее желание сбить падающий черный «юнкерс», мечущийся в мишени прицела. Так я представляла, конечно. А в том сбитом трехмоторном были и мои снаряды.
Но все-таки уехать я решила твердо. Как ни странно, тянул госпиталь, моя главная профессия. Хотелось снова быть на своем месте: перевязывать, утешать, хотя кошмар челюстно-лицевой все еще красным, кровавым стоял в памяти, бывало, и снился. На батарее я — так само получилось — тоже исполняла обязанности сестры, парила из привезенной хвои настой, проверяла на вшивость — что делать? Приказ. Кто-то должен. Мазала йодом царапины, перевязывала, хотя тяжелых, да и вообще всерьез раненных, на батарее не было, но были больные, девчонки ручались ангинами, животом, изжогами, а к концу моего пребывания здесь ко мне бежали даже советоваться из-за задержки месячных, будто я заправский доктор. Никто не верил, что кончила всего-навсего краткосрочные курсы, что я такая же, как они, и даже младше их. К лейтенанту Стрельцову я привыкла с первых дней, хотя не старалась лезть ему на глаза, находила себе дело. И не подумала почему-то, что будет мне теперь так тяжело.
Машина повернула, и еще на секунду я увидела вдали, у черных строений, маленькую одинокую черточку: он все еще стоял там.
XII
Вижу себя в большом селе вблизи Волги, с хатами из самана, соломенными крышами, которые казались мне дивом; у нас, на Урале, нигде
124
не было ни саманных строений, ни таких кровель. Название села стерлось в моей памяти, зато хорошо помню, как нас, таких, как я, вновь прибывших медсестер, собрали на сельской площади, выстроили в шеренгу и подполковник с тремя «шпалами» в петлицах шинели, сопровождающий седоватого грузного человека, — не знаю, в каком он был звании, потому что одет не по форме: в кожаном коричневом пальто-реглане с меховым воротником, но, видимо, в большом, очень большом, — стали обходить строй, медленно шли, останавливались возле отдельных девушек и, вызвав на шаг вперед, что-то спрашивали, может быть, год рождения, специальность, и записывали, вернее, записывал подполковник, а важный военный только властно смотрел и почти ничего не говорил. Переводя взгляд с этих командиров на шеренгу девушек в шинелях, я вдруг чуть не закричала, не выскочила из строя, потому что справа от меня, человек через десять, стояла моя подруга Валя Вишнякова, живая и здоровая. Не знаю, как я удержалась на месте. Валя здесь! Валя жива! Неужели мы снова окажемся вместе..
Подполковник и начальник в реглане подошли как раз к ней, и я слышала, как она отвечает, слышала только голос, а не слова.
Подошли они и ко мне.
— Фамилия? — спросил подполковник.
— Сержант медицинской службы Одинцова, — ответила я по всей форме, и мой четкий ответ, видимо, понравился им обоим.
Командир в кожане смотрел на меня, как смотрят где-нибудь на выставке на манекен. Я тоже пристально глядела на этого кожаного, совсем не военного человека. У него было старое, вислое лицо, тщательно выбритое
наодеколоненное, под глазами полумесяцы коричневых сумок. Серые усы квадратами под крупным вялым носом — такие усы, помнится, назывались «наркомовские». Старик напоминал старого, безучастного ко всему сенбернара, может быть, все это из-за щек, из-за уныло-кислых глаз в подпалинах. Люди вообще часто напоминают собак. А еще он походил на того старика режиссера или актера — французского буржуа, с которым мы
125
часто стояли в очередь за тощими кусочками бескарточного хлеба. Только у «буржуа» были ботинки с кнопками на боку, а этот военный был обут в белые бурки с отворотами.
Я так обрадовалась, увидев Валю, что отвечала невпопад, глупо и счастливо улыбалась, но и это опять странным образом понравилось обоим командирам.
— Кем служили?
— Младшая палатная сестра эвакогоспиталя. После бомбежки — в зенитном дивизионе.
— Печатать умеете? — перебил подполковник.
Не поняла, глупо смотрела на него.
— То есть как? Что?
— Обыкновенно. На машинке, — усмехнулся он.
— Никак нет.
Подполковник полуобернулся к кожаному пальто.
— Научим.. Оставить при штабе.. — медленно сказал тот, и в глазах его, старых и равнодушных, мелькнула зеленая искорка.
— Я не останусь! — не знаю почему, вдруг ляпнула я. Душа моя все еще до сих пор болела с того расставания.
— Сержант... Одинцова.. вы обсуждаете приказ?
— Это не приказ, — сказала я. — А я не машинистка.
— Ого! — подполковник снова полуобернулся к старшему. Командир в реглане ожидал согласия, благодарных улыбок, может быть, даже «глазок», сердито сопнул.
— Не умеете печатать.. Дадим другую работу.
— Никак нет. Я хочу в госпиталь. На фронт..
— Но фронт же здесь.
— Хочу служить в госпитале по своей специальности..
— Н-ну.. что ж.. — сказал старший, как-то словно бы все еще с раздумьем, и не закончил.
126
Подполковник вопросительно косился на него, на меня, потом сказал:
— Девушка, вас же хотя т оставить здесь. Навоеваться там вы еще успеете. Вы еще очень молоды. Вас прост о жаль..
— Я не останусь, товарищ подполковник. Не надо меня жалеть.
— Вот как? Ну, что ж.. — сказал тогда старший. — Отправьте на передовую. В санроту или в батальон. Вы.. этог о хотели? — сказал начальник тихо и с какой-то трудноулавливаемой тяжелой угрозой. — Этого вы хотите, сержант.. Э-э.. Одинцова?
— Так точно.
Подполковник что-то черкнул в блокноте, и они пошли дальше, минуя девушек, стоявших рядом со мной. Я стала в строй.
— Молодец! — сказала рядом со мной белесая толстая рыжуха в шинели пузырем.
— Героиня.. — с иронией послышалось дальше. Когда «смотр» этот закончился, ко мне бросилась Валя. Оказалось, и она усмотрела меня. Обнялись, целовались, плакали.
— Сестры, что ли, встретились, — сказал кто-то, но тут же и осадил себя: — А не похожи.. Ишь какие разные..