Весталка
Шрифт:
Бродит в тепле кухни довольная, оттаявшая муха. Как это тетя Надя еще не заметила ее! Бродит муха. А я кормлю и мечтаю: где бы мне сейчас, нет, не комнату, не квартиру — вот такую бы кухню с окнами в талый мартовский снег — больше бы ничего. Только б не барак на мазутной улице Стрелочников, — кто придумал ей такое название, а рядом есть еще улицы Кочегаров, Смазчиков! Кто придумал и жиль е барак, навсегда теперь связанное в моем сознании с кисло-тоскливой вонью беленых уборных, помоек, чадом примусов, керосинок, тухлым духом коридора и словно бы вечными в нем гулко-пьяными, дурными голосами. Уж почти три недели живу я там, а лучше сказать, ночую, целые дни цыганкой скитаюсь по огромному, выросшему за войну, почужелому и все еще голодному родному городу. Мне известны теперь все его рынки, вокзалы, магазины, трамваи и даже словно бы все подворотни. На окрепших руках я ношу ребенка теперь привычно, будто и всю жизнь жила так. Я даже не обращаю внимания на людские взгляды, привыкла и, может быть, озлобилась. «Да идите вы!» Мне бы только работу и жилье. Работа есть. Работы — полно. Жилья же.. На фронте с ним было куда как просто.
Когда собрала свои тряпки, запеленала сына, тетя и дядя появились на кухне. В лицах обоих ожидание, напряженность. Все это время они, видимо, совещались, очень совещались. Теперь решение принято, и тоже трудное,
361
однако все-таки решение.
— Ну, Лидочка, до свиданья.. Будь здорова.. Хороший у тебя мальчик..
— говорила тетя.
— М.. Э.. Заходи.. Когда.. — добавил дядя.
— Да-да.. Заходи, Лидочка.
Я пошла к двери.
— Ну, вот, Лидочка.. Ты это.. Мы тут.. Ну, в общем, помочь, — тетя совала мне в карман шинели какую-то бумажку.
— Что вы? Что! Тетя Надя?! — кажется, я побагровела.. Стало жарко. Густо стыдно.
— Лидочка! Тебе же трудно.. Видно..
— Сто рублей! — сказал дядя.
— Нет-нет, — я торопилась к двери. — Нет. У меня есть деньги! Не надо! Что вы?
— СТО рублей! — повторил дядя.
— Нет-нет! — вот я уже открыла дверь в сени. Деньги остались в тетиной недоумевающей руке.
— Сто рублей.. — услышала я, выходя из сеней. Дверь сама собой захлопнулась, закрылась. Чистый воздух. Голубое небо. Глотками можно пить и пить его синеву.
Сто рублей. На них теперь можно было купить целую булку черного хлеба. Так стоила она на рынке. Спасибо тебе, дядюшка.
Торопливо шла, уходила по скучной дядиной улице. Здесь словно все было его, проникнуто им, такое же. Дорога в протаявшем навозе. Заборы. Окраинная тоска. Я шла, и все обдирал меня дурной, нажитой на фронте озноб. Он начинался где-то у поясницы или под ложечкой, стекал к коленям
дальше до кончиков пальцев, поднимался обратно, полз по животу, каменил груди, подкатывал к горлу и, застревая там, делился, шел вверх, замораживал щеки и замыкался куском льда на лбу.
Небо вечерело. Земля качалась. Дома обрели движение, шатались в
362
такт моим шагам. «Не выронить.. Не выронить.. Не выронить бы.. — шептала я, повторяла, наверное, серыми или белыми замороженными губами. — Не.. вы-ро-ни-ть бы.. Не.. вы-ронить..» — неся свой живой сверток, прижимая его, глазами пытаясь найти где-нибудь у забора, ворот лавку, скамью. Ничего не было. Никого не было на этой пустой дядиной улице.
III
Я — школьная техничка. Никогда не подумала бы, кем стану. Кем стану! Кто мечтает о таком? Сколько знала-помнила, работали на таких должностях старухи, бабы-пьяницы или богом ушибленные, вот как в нашей школе уборщица Сима, криворотое создание, то медоточиво-ласковое, то бранившее нас оголтелым площадным криком. Профессия хочешь не хочешь, а вызывает ассоциации с помойными ведрами, грязными тряпками, мокрыми швабрами и вокзальной неприкаянной жизнью.
Но теперь я школьная техничка и рада этому. Вот как все получилось. Стоял уже апрель. Пасмурный день с грязного тона тучами и такой же бахромой, свисавшей с их краев. Первый дождь неторопливо мыл весеннюю слякоть с заплеванных тротуаров, мочил телогрейки, дрянные пальто, зимние шапки прохожих — иные брели в латаных, подшитых валенках, еще и сплошь попадают шинели, серые — наши, зеленые, табачного цвета — английские — были в конце войны, в такой ходил комбат Полещук. Нищая послевоенная жизнь — вся с ожиданием лучшего, с надеждой на него. Скоро, говорят, отменят карточки. Открылись бывшие гастрономы — теперь это коммерческие магазины, где по дорогой цене есть все. В одном таком сидит кассиршей Валина мать — «испанка», как зову ее я. Сто раз проходила мимо кассы, но не рискнула подойти, спросить, здесь ли Валя.
Наверное, здесь. Течет мимо послевоенная жизнь. Женщины — дурно одетые, в платках, в лыжных штанах поверх валенок с галошами. И вот я — чем не бродячая баба в своей шинельке, с ребенком на руках. Стою,
363
укрываюсь от дождя в подворотне поликлиники на улице Свердлова. Петя у меня кашляет, и я раздумываю, не зайти ли с ним на прием к врачу, заодно узнать, нет ли работы с квартирой. Здание поликлиники — старый, весь в резьбе деревянный терем с чешуйчатыми башенками, с такими же вычурными воротами. Резьба есть и на них, но давно обветшавшая, обломлена временем. Ворота кое-как укрывают меня от дождя, но здесь дует, пронизывает мокрым ветром, и, отворачиваясь от него, оберегая ребенка, я вижу вдруг на расколотом вдоль, старом и запаленном в глухую коричневую желтизну дереве ворот клочок бумаги в клетку, пришпиленный ржавой кнопкой. Я хорошо помню эту кнопку и сейчас — наполовину ржавую, плохо воткнутую, листок вот-вот сорвется, дрожит на ходовом ветру. Что там? Объявление? Капли дождя уже оплакали его, но посредь размытых строк все-таки разобрала, что школе рабочей молодежи номер семь требуется техничка-сторож, жилье предоставляется. «Господи! Вот оно!» Я знала даже
саму эту школу, где она расположена. Тихая Тургеневская улица, кварталов пять отсюда. Едва осмыслив объявление, уже двинулась туда, не рассуждая ни о чем, вернее, как раз наоборот, едва ли не вслух твердя: «Техничкой? Ну
что? Пусть.. А там, наверное, при школе прямо комната. Будет своя комната! Пойду. Техничкой? Ну и что? Кто меня знает? Кому нужна? А вдруг уж перехватили? Приняли?» Мысль ужалила. Заставила ускорить шаги. «Скорей! Скорей! Надо бы на трамвай. Дура... Нет же и лишней копейки. Осталось только на хлеб, выкупить по карточкам. Дальше — не знаю что.. Дальше пустота. Скорее..»
Дождь перестал. И уж проглядывало в коричневого тона тучах бело отмытое солнышко. Катилось по тучам кругляшком. Но некогда на него смотреть. Гляди под ноги. Не споткнись, с этой мыслью я теперь всегда, как
с привычно закаменелыми руками.
Вся в поту, запыхавшись, влетела на Тургеневскую за многоглавым зданием Вознесенской церкви. Где тут школа? Она оказалась ниже, у самого почти выхода к улице Ленина. Вот она — длинный, прошлого века