Вестники времен. Трилогия
Шрифт:
— In nomine Tuo, [50] — едва слышно прошептал человек в белом, и всё-таки сошёл с седла. Ему претило ехать на коне по камням, где оставались Его следы.
— Что ты сказал, почтенный? — обернулся проводник, однако ответа не получил. Бородач только пожал плечами и повёл гостя дальше, по узким пустынным улицам, к башне Давида.
«Он ходил здесь, — думал приезжий, жадно рассматривая всё, что могло различить непривычное к ночи человеческое зрение, — может быть, стоял на этом выступе, а здесь говорил о бесплодной смоковнице… тут разговаривал с фарисеями… Господи, вот и я иду по этим улицам ради славы Твоей…»
50
Во
Двух прохожих, второй из которых вёл на поводу высокорослого аргамака, стража не останавливала, будто знала их в лицо. Бородатый араб двигался уверенно, проходя через город к остаткам стен Езекии, мимо храма Гроба Господня, над которым горел различимый даже в безлунной темноте крест — султан позволил оставить этот символ только над главной святыней христиан, с прочих церквей кресты сняли — мимо водоёмов, к Древним вратам и далее к крепости Антония.
Тяжёлая, массивная Давидова башня плыла над спящим городом. Безмолвный и хмурый страж, взиравший с высоты на скопище домов и домиков, храмов, мечетей, на мутные озерца и чёрные масличные садики. Сейчас было не рассмотреть, однако на длинной пике, украшавшей вершину древнего сооружения, болтался шафранный стяг — знамя султана. Новый повелитель Святой Земли находился в своей столице.
Конь приезжего недовольно фыркнул, когда учуял чужой запах и чьи-то руки перехватили узду — слуги появились быстро и бесшумно, не говоря и слова приняли на попечение аргамака, и отворили калитку, ведущую в глубины башни.
— Наверх, — коротко распоряжался проводник, следуя перед ночным гостем. Крутые ступеньки широкой спиралью уводили в прорежаемую редкими факелами полутьму. — Осторожнее, почтенный…
Казалось, что башня Давида совсем не охраняется, и это выглядело странно. Её нынешний владелец имел все основания бояться за свою жизнь — сектанты-исмаилиты не раз покушались на султана, подсылая самых лучших наёмных убийц; многие, весьма многие, как христиане, так и единоверцы, имели повод ненавидеть человека, вот уже двадцать лет одним своим именем приводившего в дрожь и ярость бесчисленных недругов. И вдруг — такая неосторожность… Хотя охрана тем лучше, чем незаметнее. В стенах и на лестнице могут таиться самые замысловатые ловушки, и любой чужак, явившийся без приглашения, упадёт со стрелой в горле или метательным дротиком под ребром.
— Сюда, — чернобородый ввёл путешественника в небольшую залу, располагавшуюся на третьем этаже, и, поклонившись, исчез за дверью, тщательно затворив створку. Гость, однако, почувствовал, что доверенное лицо хозяина осталось на лестнице и неусыпно бдит. Оружие, кстати, не забрали — а это высший знак милости и доверия.
Зальчик, или скорее большая комната со сводчатым каменным потолком, убран не особо роскошно. Восточные излишества, столь поражающие глаз в Багдаде или Дамаске, тут не приветствовались — хозяин являлся более воином, чем привыкшим к золотому сверканию богатых покоев владыкой. Непременные ковры, подушки, у стен стоит вполне европейская мебель, оставшаяся от прежних владельцев: изящный столик и два складных кипарисовых табурета без спинок. Светло — тяжёлые медные шандалы уставлены бездымными свечам. На стенах, в бронзовых кольцах, масляные лампы. Уютно.
Приезжий щёлкнул застёжкой, удерживающей закрывающую нижнюю часть лица полу синего шарфа. Теперь гостя можно было хорошо рассмотреть. Не молод, однако и не стар. Четвёртое десятилетие — лучший возраст для мужчины, расцвет сил. Черты лица безусловно европейские, бороду не носит, предпочитая обходиться тёмной щёточкой ухоженных усов. Глаза серовато-зелёные и внимательные. К такому лицу менее всего подходит сарацинский наряд, скорее плащ с крестом Тампля или украшенное византийской золотой нитью блио.
— Салям, — гость обернулся на звук голоса. Хозяин башни Давида появился незаметно, без всякой причитающейся сану пышности и помпы, словно возник из воздуха. — Ровным ли был твой путь?
— Благодарю, — человек в белом поклонился на европейский манер, приложив правую руку к сердцу. Говорили по-арабски. — Здоров ли ты, господин?
— Я не твой господин, — усмехнулся хозяин. — И, наверное, никогда им не буду. Что ж, сначала я предпочту угостить своего гостя. Садись, отведай риса и ягнятины.
Парчовый халат издал едва слышный шелест, когда араб, не соблюдая восточный обычай, уселся не на подушки, а на табурет перед столиком, где под серебряной крышкой стояло блюдо с едой. Гость по привычке именовал незамысловатое угощение «кашей с мясом». Кушали руками, запивая приторно-сладкой водой. Хозяин разделил с уставшим и голодным гостем трапезу — ещё один хороший знак.
Араб в красивом зеленовато-синем халате совсем недавно пересёк пятидесятилетний рубеж, но стариком отнюдь не выглядел. Благородная седина лишь отчасти тронула его короткую чёрную бородку, несколько глубоких морщин пересекали широкий лоб с выраженными надбровьями. С возрастом человек погрузнел, однако вовсе не казался толстым или обрюзгшим — его широкая стать ещё вполне годилась и для сабельного боя, и для ублажения чернооких девиц из сераля. Глубоко посаженные круглые глаза, казалось, принадлежали не владыке, к чьим словам прислушивался весь Восток, да и Запад тоже, а скромному поэту или мелкому чиновнику двора халифа: не замечалось в них ничего величественного или грозного. Таков был султан Египта, а ныне и иерусалимский эмир, Салах-ад-Дин. С недавнего времени — самая заметная фигура исламского мира.
— Какой дорогой ты приехал? — поинтересовался султан у гостя, и вдруг, наклонившись, поднял стоявший на полу у ножек стола кувшин, заметив: — Это вино. Вы, франки, без него никак не можете обойтись. Пришлось запасти… Кажется, один из древних мудрецов Иудеи, сказал, будто вино может совратить даже праведника?
— Справедливо: об этом говорится в книге Экклезиаста… Твоё внимание ко мне, владыка, не имеет пределов, — приезжий принял сосуд не без удовольствия. Тёплая вода с мёдом вызывала у него лёгкое отвращение. — Понимаю, отчего ваш пророк запретил мусульманам употреблять сок виноградной лозы. Беспокоился, что в мире не останется праведных… Дорога?.. Тяжело и долго, как ни жаль в этом признаваться. Сначала в Константинополь, затем морем до Аскалона, и конным путём — сюда.
— Ты мог бы довериться близким людям, а не заниматься всеми делами самостоятельно, — справедливо предположил Салах-ад-Дин. — Неужто у франкского эмира не найдётся друзей, способных поддержать его в трудный час?
— Есть, конечно… Однако не мне говорить о том, что наш общий замысел не стоит доверять вообще никому, кроме Господа Бога.
Султан скрыл в бороде незаметную улыбку. Здесь гость абсолютно прав, ибо если их замыслы каким либо образом станут известны, проще будет броситься на свой клинок, не дожидаясь, когда тебя побьют камнями. Двое людей, находившихся в башне Давида, знали, чем рисковали и какой невероятный куш был поставлен на кон.
— Иса не Бог, Иса — пророк, — добродушно поддразнил Салах-ад-Дин гостя. Тот не клюнул, явно не желая заводить бесполезный спор.
— Прости, но я думаю по-другому, — вежливо ответил путешественник, слегка поморщившись. — Пусть разговоры о божественных сущностях ведут ваши учёные муллы и священники из Рима, когда на этой земле установится прочный мир и любой мусульманский дервиш сможет начать богословскую беседу с монахами святого Бенедикта.
— Ты веришь, что так будет? — султан неожиданно резко подался вперёд, в его тёмных глазах загорелся подозрительный огонёк. — Мы уже три года трудимся, бесполезно сражаемся, отбираем друг у друга крепости, льём реки крови мусульман и христиан, чего-то ждём!.. И я не вижу никаких результатов!