Ветер в ивах
Шрифт:
— На Корсике, — продолжил он, — я снова сменил корабль и с грузом вина отбыл на материк. К вечеру мы пришли в Алассио, стали на рейд, подняли бочонки из трюма и, спустив их за борт, связали длинной вереницей. Затем матросы уселись в шлюпки и двинулись к берегу, волоча за собой неуклюжую процессию бочек — словно целую милю добрых сарделек. На песчаном берегу их ждали с лошадьми; лошадки потащили канат вверх по крутой улице, и бочки самым отрадным образом погромыхивали и лопотали. Когда все до одной оказались на суше, мы хорошо подкрепились и отдохнули, а уж потом до утра сидели с друзьями за винцом и разговаривали… Оттуда я ушел к оливковым рощам — хотел малость побездельничать. Островов, кораблей и плаваний было уже предостаточно, и я повёл ленивую жизнь среди крестьян, — большей частью лежал, наблюдая за их работой, или забирался на прибрежные скалы и, вольготно
— Ваши слова напомнили мне, — сказал вежливый Крыс, — что однажды вы вскользь упомянули, что голодны, и мне следовало заговорить об этом раньше. Вы, конечно, повремените, чтобы покушать со мной? Нора моя неподалеку, добро пожаловать, подкрепимся.
— Как просто, добро, по-братски с вашей стороны, — растрогался Странник. — Я действительно был голоден, когда встретил вас, а с тех пор, как я совершенно случайно и неосторожно вспомнил об устрицах, муки мои стали нестерпимы. Но просьба к вам: принесите еду сюда. Я не любитель трюмов и оставляю палубу лишь по принуждению; и потом, пока мы едим, я смогу рассказать вам ещё кое-что относительно моих странствий и смелой жизни. Мне она кажется интересной, да и вам, по вниманию судя, тоже пришлась по вкусу. Если же мы сядем в доме, ставлю сто против одного, что я тотчас усну.
— Великолепная мысль! — согласился Крыс и поспешил домой.
Там он смахнул пыль с корзинки для пикников и начинил её нехитрой снедью. Памятуя о происхождении и вкусах Странника, он не забыл погрузить французский батон в три локтя длиной, палку разившей чесноком колбасы, головку сыра, богатого слезой, и значительную, оплетённую ивой бутыль цвета зорь виноградного Юга. Бегом возвратившись, он принялся выкладывать содержимое на траву и розовел: гость то и дело чмокал, закатывал глаза и сочил похвалы вкусу и расторопности хозяина.
После нескольких минут энергичной борьбы голод отступил, и Морской Крыс продолжил экскурсию. Он провел бесхитростного слушателя вдоль побережья Испании, побродил с ним по Лиссабону, Опорто и Бордо, показал славные гавани графств Корнуолл и Девон и по Каналу подошел к пристани, где он, обветренный и закаленный, ощутил первый волшебный вдох новорожденной весны и загорелся весь, и прочь поспешил, мечтая о мирной жизни селянина вдали от изнурительных морей…
Очарованный Крысси всюду следовал за Скитальцем, и сердце его спотыкалось, трепеща от ужаса и восторга: день за днем он поборал непогоду, теснился на рейдах, на приливе проскакивал мели, поднимался по рекам, которые, словно детишек, баюкают на излучинах копошливые города, и наконец, со вздохом сожаления оставил поводыря в слащавой деревне, о которой Крысси страстно хотел не слышать ни слова.
К этому времени завершилась их трапеза. Скиталец посвежел, распрямился; в хриплом голосе его прибавилось силы и властного обаяния, глаза заискрились, отражая свет невидимых маяков, и когда он, наполнив бокал светлым румянцем Юга, склонился к Крысу, у того перехватило дух от глубины этого голоса, этих глаз. Их свет переливался и пенился зелено-седыми волнами северных морей, в бокале жарко дрожал чистейший рубин, словно самое сердце Юга, бившееся вровень с обветренным сердцем морехода. Два огня — переменчивый серый и неиссякаемо алый — растопили волю Крыса, подчинили, лишили сил: вне их свечения мир стал немыслим, отодвинулся куда-то и бесследно исчез.
Мореход говорил, и чудные звуки разливались приливом; временами казалось, что речь его — вовсе не речь, а дружное «гей» матросов, выбирающих мокрый якорь, гул вантов в реве Нордоста, раздольная песня рыбака, тянущего невод на абрикосовом фоне заката, звон гитары и стон мандолины в ленивой гондоле. Хриплый голос то был — или горькие всхлипы ветерка в парусах, переходившие в тугие рыдания, в отчаянный порыв — и стихавшие в мелодичный, упругий гуд такелажа? Все эти звуки отчетливо слышал Крыс — и еще: голодные жалобы чаек и альбатросов, мягкий рокот разбитой волны и шипение гальки. Снова слышалась речь, и Крысси насмерть дрался в переулках, бражничал, заводил и терял друзей в рискованных затеях. Он искал сокровища на островах, рыбачил в тихих лагунах, целыми днями дремал на теплом белом песке. Он видел чудищ океанской бездны и тралы, набитые живым серебром; слышал рык вздыбленной бурей волны и веселую музыку
Наконец, сквозь этот сон наяву он увидел, что мореход встал на ноги, но голос еще не умолк, и зеленые брызги прибоя в его глазах все еще чаровали Крыса.
— А теперь, — вкрадчиво сказал Странник, — теперь мне пора. Много длинных пыльных дней я буду идти на северо-запад, пока не увижу седое море и городок на скале. Скала круто спускается к гавани, и вместе с ней — улицы и дома, и деревья. Как хорошо я знаю этот город! Дверь отворена, и ты смотришь из темной прохлады дома в светлый проем; взгляд бежит по теплу ступеней в розовом тоннеле цветущей валерианы, пролет за пролетом — вниз, и там упирается в голубой лоскуток моря. На нем лодочки, пришвартованные к кольцам старинной набережной, выписаны так чисто! — совсем как те, из детства, в которых я, бывало, так любил копошиться… В волнах прилива плещется лосось, косяки макрели играют у набережной и на отмелях, а мимо окон днем и ночью скользят большие суда — одни к причалу, — другие — в открытое море. Туда, в эту гавань, заходят корабли всего мира; там, в час, назначенный судьбою, бросит якорь и мое судно — судно, которое глянется мне. Я забуду о спешке, выжду и присмотрюсь, пока сердце мое не скажет: «Вот корабль твоей души — он нагружен по ватерлинию, он целит бушпритом в море… Он ждет тебя.» И тогда я проникну на борт — на лодке или канатом, — а одним пронзительным утром проснусь от топота и песен матросов, треска брашпиля и грохота якорной цепи. Мы поставим кливер и фок, дома сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей поплывут мимо, и странствие началось… Мы подойдем к мысу, и мачты отряхнут паруса, а за мысом они всполошатся и туго взлетят, встретив ветер, — северный ветер, приятель! северный ветер, всегда нацеленный к югу!.. И ты тоже придешь туда, мой младший брат. Дни уходят за днями, и ни один из них не вернется, а Юг все ждет тебя. Стань на дорогу, послушайся зова в сердце своем, не упусти мгновенье — оно не вернется! Один упоительный шаг, стук двери за спиной — и ты вступил в новую жизнь, а старая канет. Когда-нибудь потом, когда много воды утечет, и чаша жизни опустеет, ты сможешь вернуться в свой дом и сидеть у родной реки, вспоминая и радуясь сердцем. Ты легко догонишь меня: ты молод, а я много пожил, и шаг мой не резв. Я не стану спешить, буду медлить, буду оглядываться и, конечно, увижу тебя: неторопливо и беспечно приблизишься ты, а на твоем лице отразится Юг!
Голос слабел и вскоре вовсе исчез — так комар гудит мимо уха. Крысси сидел омертвелый, глядя прямо перед собой. Когда взгляд его ожил, Крыс различил там далекую точку, голубое пятнышко на светлой дороге.
Он машинально встал и упаковал корзинку — старательно, без суеты. Машинально возвратился домой, собрал самое необходимое и вместе с любимыми безделушками сунул в ранец. Действовал он медлительно, передвигался, словно лунатик, полуоткрыв рот. Он забросил ранец на плечи, сосредоточенно выбрал посох для скитаний и безо всякой спешки, но и без колебаний переступил порог.
И столкнулся с Кротом.
— Ой! Вы куда собрались, Крысси? — удивленный Крот схватил друга за руку.
— На юг иду. Вместе с ними, — посторонним голосом ответил Крыс, не взглянув на Крота. — Сначала к морю, там — на корабль, и — к берегам зова моей души.
Он двинулся вперед: все так же медленно, массивно, бесповоротно. Робея, Крот растопырил лапки и заглянул в глаза друга. Под фарфоровым глянцем немигавших глаз змеились и мерцали серые искры. Это были глаза другого животного! Более не раздумывая, Крот сцепился с ним, втащил в дом и повергнул на пол.
Несколько мгновений Крыс стойко боролся, потом силы оставили его, веки тяжело сомкнулись, и он затих, зябко подрагивая. В ту же минуту Крот помог другу подняться и проводил в кресло. Крыс сжался, словно подзорная труба, более не надобная, провалился в себя, обмяк; дрожь заметно усилилась и временами переходила в приступ бесслезных рыданий.
Заперев двери, Крот спрятал ранец в шкаф, сунул ключи в жилетный карман и уселся напротив друга — ждать окончания странного припадка. Мало-помалу Крыс погрузился в тревожную дремоту, прерывавшуюся судорогами и невнятным бормотанием о вещах необычных, диких и зарубежных на взгляд простоватого Крота. Вскоре, по счастью, Крыс крепко уснул.