Ветер в ивах
Шрифт:
— Все кончено, — говорил он, — по крайней мере, кончена карьера Жабба, а это одно и то же… Широко известный, отъявленный красавец, богатый и гостеприимный Жабб, — такой добрый, веселый и беззаботный мистер Жабб, — где вы? Как можете вы надеяться снова стать на ноги, — говорил он, — вы, который так низко пал?! Украсть такую красивую машину, да ещё так нагло! Разве не справедливо осудили вас? Отвечайте: разве не вы обложили краснорожих полицейских столь изощренной, столь нецензурной бранью?! — в этом месте Жабб сделал паузу, некрасиво и жалко, навзрыд заплакав… — И вот за то, что я был таким неумным животным, — продолжал он, — я вынужден томиться в застенке до той поры, пока все, кто так гордился знакомством
В подобных ламентациях он проводил дни и ночи на протяжении нескольких недель, отказываясь не только от обедов, завтраков и ужинов, но даже от полдников, хотя дряхлый тюремщик, поглядывая на пухлые карманы узника, не раз подчеркивал, что известные предметы не первой необходимости, а надо — так и излишества всяческие, вполне могли бы оказаться у Жабба под рукой, стоит только договориться с ним, добрым старцем — но, разумеется, полюбовно.
У алчного старика, надо сказать, была дочь — милая сердобольная девушка, помогавшая отцу в его нелегком труде. Она очень любила животных и держала кенара, который днем доводил заключенных до бешенства, запевая во дворе, по своему обыкновению, сразу после обеда, в тихий час. На ночь, правда, хозяйка уносила его в гостиную и накрывала клеточку салфеткой, чтоб ничто не мешало соснуть её любимцу. Кроме этой клеточки, отец смастерил ей ещё две: в той, что попроще, жило семейство бурундуков, а в другой, очень изящной, целыми днями бегала в колесе белочка.
Как-то раз добрая девочка сказала отцу:
— Папа! Я не могу смотреть, как терзается этот зверь. Он тает на глазах. Разреши мне позаботиться о нем, — ты ведь знаешь, как я люблю животных. Он будет есть из моих рук, и служить будет — я его научу.
Отец позволил ей делать с преступником все, что ей вздумается. Жабб его утомил: вечно надутый, строит из себя невесть что, — убожество какое-то.
В тот же вечер милосердная дочь надзирателя вошла в камеру Жабба.
— Ну-ка, выше нос, Жабб! — улыбнулась она. — Сядьте на нары, утрите глаза — будьте же умницей! Постарайтесь немного поесть. Взгляните, какой обед — прямо с плиты, я сама готовила.
Это было мясо, тушенное с овощами, заботливо накрытое тарелкой. Густой дух мяса и капусты наполнил узилище, защекотал ноздри распростертого в скорби Жабба, чуть было не заставил его поверить, что жизнь, вообще-то, не такая уж скверная штука. Но он все же сдержался: с пола не встал, продолжая стенать, сучить лапками и «не нуждаться в утешении». Мудрая девушка вышла на время, но, как и следовало ожидать, запахи остались с Жаббом, и он — в перерывах между взрывами плача — сосредоточенно нюхал, как бы размышляя.
Постепенно мысли его посвежели, он стал с воодушевлением думать о рыцарях, о поэзии, о подвигах, которые ему суждено совершить; увидел широкие луга на рассвете: стреноженные кобылы тянулись губами к траве и фыркали, когда роса попадала им в ноздри. На огороде, укрытый темно-зелеными зонтиками, играл духовой оркестр: коренастые серьезные кулачки-пчелы дудели в цветах огурца, словно на маленьких геликонах, и кузнечики завидовали им, опустив скрипки. Тем временем в столовой Жаббз-Холла (услышал Жабби, все ещё распластанный на полу) призывно звенели тарелки — не звенели даже, а глухо позвякивали, полные разнообразнейших яств. Ножки старинных стульев заскребли по паркету: гости придвигались к столу, готовые потрудиться на совесть.
Тесная камера наполнилась розовым светом, стала просторней — Жабби вспомнил друзей. Они — безо всякого сомнения! — смогут чем-нибудь помочь, спасут его… И потом:
Спустя несколько часов вернулась девушка с подносом в руках. Из чайной чашки поднималось зыбкое благоухание, рядом стояла тарелка с ломтиками поджаренного хлеба. Правда, ломтики были по-деревенски толстые, но их благородно-коричневый цвет, а также выбор столь золотистого масла, капавшего, будто мед из сот, создавали в целом приятное впечатление и говорили о вкусе хозяйки. Кроме того, аппетитные гренки красноречиво и смачно говорили Жаббу о жарко натопленных кухнях, о завтраках ясным морозным утром; живописали радости вечерних чаепитий у очага, когда намятые за день лапы сладко ноют в тепле… урчат и урчат кошки… сонно лопочет кенар, едва не падая с жердочки… Эх! — Жабб промакнул глаза, сел на нары, хлебнул, захрумкал.
Вскоре он живо заговорил о себе: имеет, дескать, особняк и хорошую репутацию, а потому пользуется всеобщим уважением, если не сказать — любовью.
Дочке надзирателя показалось, что тема эта врачует не хуже чая, и она постаралась поддержать её.
— Расскажите мне о Жаббз-Холле, — попросила она. — Очень красиво звучит.
Жабб слегка выпятил нижнюю губу и с гордостью объявил:
— Жаббз-Холл является превосходной, удобной во всех отношениях резиденцией для джентльменов. Уникальное здание, сооруженное на рубеже XIII–XIV вв., ныне снабжено всеми удобствами. Новейшее сантехническое оборудование. Церковь, полицейский участок, почта и поле для игры в гольф в непосредственной близости. В помещ…
— Ой, да хватит вам, — рассмеялась девушка, — не собираюсь я покупать ваш особняк. Расскажите о нем по-челове… по-настоящему. Только подождите немного: я схожу за добавкой.
Скоро она принесла свежего чаю и гренки. Жабб совсем отошел и со свойственным ему присутствием духа погрузился в принятие пищи, что, впрочем, не мешало ему распространяться о достоинствах лодочного сарая, о пруде с жирными карпами и огороде за каменным забором; о свинарниках, конюшнях, голубятнях, каретниках, курятниках, маслобойнях, прачечных, фарфоровой посуде и — на полтона ниже — о вечерах в банкетном зале, где, бывало, соберутся дорогие его сердцу животные и слушают затаив дыхание, как Жабб (единодушно избранный тамадою) блещет остроумием, поет красиво, задушевно рассказывает…
Потом девушка расспросила его о друзьях: чем питаются, где живут, когда линяют. Она, конечно, не говорила, что интересуется этим, потому что любит держать животных, — у неё достало разума и такта не оскорблять Жабба.
Когда девушка, поправив солому на нарах, простилась с ним, Жабб почувствовал себя вновь на коне и потому простился с девушкой несколько свысока.
Довольный собой, он спел парочку романсов — из тех, что исполнял на званных обедах — зарылся в солому и уснул. Давненько не спал он так хорошо, давно не видел таких красочных снов!
Тянулись скучные дни заточения… Дочь тюремщика как могла развлекала узника — тем более, что это не требовало особых усилий: достаточно было слушать его, всплескивать руками и ахать.
Скоро она вместе с Жаббом проклинала злодейку-судьбу и действующее законодательство: какой стыд, какой позор для нации — за столь заурядный проступок гноить в застенке беззащитное маленькое животное! Тщеславный Жабби, конечно же, сразу понял, что интерес девушки к нему продиктован растущим в ней чувством, и поэтому с некоторым сожалением думал о социальной пропасти, их разделявшей, — ведь девушка была недурна собой и, бесспорно, по уши влюблена в него.