Ветер в ивах

Кеннет Грэм

— Знакомый напев, — ухмыльнулся Жабби и еще неистовей заработал пятками.

Недолго длилась дикая скачка: ломовой конь был не способен так перенапрягаться и скоро сменил корявый галоп на рысцу, а потом и вовсе поплелся ленивым шагом. Жабба, впрочем, это удовлетворяло: как-никак он двигался, а баржа — нет. Дерзкий поступок, свидетельствовавший, по мнению Жабба, о недюжинной смекалке, возвратил ему благодушное настроение, и против прогулки в погожий день он не возражал, ехал потихоньку, отгоняя мысли о добром обеде и о том, как давно он не ел по-человечески. На солнышке его разморило, он задремал. Канал был уже далеко позади, когда конь решил подкрепиться, и опустив морду, захрумтел травой. Уснувший седок едва не съехал по его шее, вцепился в гриву и осмотрелся. Они находились на широком

выгоне; тут и там, насколько хватало глаз, из травы поднимались кустики дрока и ежевики. Невдалеке стоял потрепанный цыганский фургон, а за ним, сидя на перевернутом ведре и глядя вдаль, задумчиво курил возница. Рядом горел костер; рыжее пламя лениво облизывало дно походного котелка. Под крышкой что-то булькало и попыхивало, наполняя воздух многообещающими испарениями; запахи — теплые, сытные, разно образные — вились, клубились и сливались в один небесно-сладостный аромат: казалось, душа Природы воплотилась в нем, чтобы явиться своим детям, — душа истинной Богини, матери безмятежности и жизнелюбия. Теперь Жабб понял, что до этой минуты не был по-настоящему голоден. Все эти посасывания и подташнивания, которые мучали его с раннего утра — пустяки. Вот он, настоящий голод, и надо как можно скорее утолять его, иначе будут жертвы.

Жабб оглядывал цыгана, прикидывая, что легче: побить его или взять лестью. Цыган перевел взгляд на пришельца, и некоторое время они так и сидели: Жабби ерзал на скакуне, раздувал ноздри, нюхал и молодцевато смотрел на цыгана; цыган на ведре курил, неотрывно глядя на всадницу.

Наконец, цыган вынул трубку изо рта и бесцветно произнес:

— Что ли, продать хотите?

Жабб оторопел. Он не знал, что цыгане заядлые лошадники — ни одной лошади прохода не дают; кроме того, он позабыл, что они постоянно кочуют, а без скотины — сами знаете — далеко не уедешь.

Как он не догадался превратить трофеи в деньги?! Предложение цыгана сулило плотный завтрак и наличные, то есть то, в чем Жабби остро нуждался.

— Чего? — он снова притворился прачкой. — Мне продать тебе этого рысака? Еще чего! И разговора нет. На ком я белье возить буду? Каждую неделю заказчикам — на горбу? Потом, я люблю его, и он во мне души не чает.

— Попробуйте полюбить осла, — вежливо предложил цыган. — Кое-кто ослов любит.

— Ты, вижу, не понимаешь, что этот конь не про тебя, — продолжал Жабб. — Он чистых кровей, — местами, правда. Только не теми, на которые ты уставился. Был призером в свое время, — это и сейчас видно, если в лошадях понимать. Какое там «продай»!.. А сколько б ты дал за этого красавца? — интересно просто.

Цыган ощупал взглядом лошадь, потом — не менее пытливо — всадницу и, снова глянув на «скакуна», коротко бросил:

— Шиллинг за копыто.

Он отвернулся и вновь принялся курить и смотреть вдаль, словно пытаясь довести мир до бешенства бесцеремонным своим разглядыванием.

— По шиллингу? — растерялся Жабб. — Дай-ка я поразмыслю. — Прикинуть надо, сколько получается.

Он слез с коня, пустил его пастись, а сам уселся рядом с цыганом и стал на пальцах подсчитывать барыш.

— По шиллингу! Выходит, четыре шиллинга — и все тут? Ты что?

— Хорошо, — сказал цыган. — Я скажу вам, что я сделаю: накину еще шиллинг, и это будет на три с половиной шиллинга больше, чем стоит ваша кляча. Это мое последнее слово.

Жабби задумался. Он был гол как сокол, голоден и к тому же далеко — и неизвестно, насколько далеко — от родного дома. А если враги до сих пор прочесывают местность? В такой ситуации пять шиллингов — кругленькая сумма. С другой стороны, что-то не больно-то много за живого коня… Но он-то ему бесплатно достался! Сколько цыган ни дай — все чистая прибыль!

— Вот что, цыган. Я скажу тебе, что мы сделаем, и это мое последнее слово. Ты даешь мне шесть с половиной шиллингов, наличными. Кроме того, ты кормишь меня завтраком: я съем из твоего котелка ровно столько, сколько смогу (за один присест, конечно). Пахнет отменно. Взамен я отдаю тебе чистокровного жеребца со всей красивой сбруей впридачу, — владей. Ну, что — идет? Говори, да я поеду. У меня тут неподалеку знакомый живет, он из-за моего коня сон потерял.

Цыган присвистнул, страшно разворчался, а потом объявил,

что еще несколько таких сделок, и он вылетит в трубу. После этого он, кряхтя и охая, нашарил в бездонном кармане портов парусиновый кошелек и отсчитал Жаббу в лапку шесть с половиной шиллингов. Скрывшись ненадолго в фургоне, он вернулся с железной миской, ложкой и ножом, разложил их на траве и снял котелок с огня. Кипучая струя наваристой жирной стряпни наводнила миску до краев. На самом деле то была самая восхитительная похлебка в мире, приготовленная из куропаток и фазанов, цыплят и кроликов, сдобренная рябчиками, зайцами, а также молодой цесаркой и еще тем-сем. Почти рыдая, взял Жабби миску и, пристроив ее на коленях, знай, наворачивал да наворачивал, то и дело прося добавки; а цыган — тот не жадничал, все подливал да подливал. Жабби искренне считал, что так вкусно он не завтракал никогда.

Когда стало трудно дышать, он не без помощи цыгана поднялся, простился с ним, нежно скормил коню какой-то объедок и, пошатываясь, возобновил странствия. Цыган хорошо знал те места и подробно объяснил Жаббу, куда идти, пока тот слезливо прощался с любимцем, так что настроение у Жабба было прекрасное. Он ничуть не походил на то измученное животное, каким был лишь час назад. Яркое солнце высушило его платье, в кармане позвякивало, дом, друзья и полная безопасность приближались с каждым нетвердым шагом. А самое главное и прекрасное — он существенно подкрепился, и потому чувствовал себя беспечным исполином, которому все нипочем.

Он бодро продвигался к цели, думая о своих похождениях и побегах, о том, как ловко он выкручивался из якобы безвыходных положений, выходил сухим из воды; его распирало от гордости и упоения.

— Хо-хо, — говорил он, подбоченясь, — какой я все-таки хитроумный Жабб! Такого расторопного животного еще не бывало! Завистники швырнули меня в тюрьму, окружили битком набитыми казармами, часовые круглые сутки сторожили меня. А я? — прохожу сквозь все преграды исключительно благодаря способностям, помноженным на отвагу. Они травят меня паровозами, полицейскими, револьверами, — а я? Я делаю им ручкой и растворяюсь в воздухе. По несчастливому стечению обстоятельств я оказываюсь в канале: меня выбрасывает туда жирная придурочная баба. Что из этого? — я выплываю, ловлю ее скакуна — и был таков! А каков? Хо-хо! Лошадь продана за целую кучу денег и прелестный завтрак. Я — Жабб!!! Всеобщий любимец, красавец, баловень судьбы!

Чтоб не лопнуть от самодовольства, он быстренько сочинил хвалебные куплеты и принялся распевать их во весь голос, хотя слушателей, кроме него, вокруг видно не было. Пожалуй, ни одно животное не сочиняло столь хвастливой песни:

Среди имен героев Веков всех и держав Известней нет: затмило свет Простое имя — Жабб! Среди мужей науки Не водится мужа, Что знал бы треть того, что знал И знает мистер Жабб! Ковчег кренился на бок, Рыдала тварь, дрожа, Кто в аккурат на Арарат Рулил? — отважный Жабб! Вскричала королева В окне бельэтажа: — Кто скачет к нам, красив и прям? Ответ был: мистер Жабб!

В песенке этой было гораздо больше куплетов, и здесь приведены лишь самые скромные, потому что остальные — хвастливые до бесстыдства — приходится опустить.

Жабб шел и пел, пел и шел, с каждой минутой все более входя в раж, не подозревая, что вот-вот рухнет со своего нерукотворного пьедестала…

Пройдя несколько миль проселками, он вышел к шоссе. Вдали на белой ленте дороги едва заметно чернела точечка; она росла на глазах и превратилась сначала в пятнышко, потом — в комочек, и, наконец, в нечто хорошо знакомое; еще через мгновение до его восхищенных ушей донеслись родные звуки клаксона.