Ветер в лицо
Шрифт:
— А теперь шахматные — шах и мат.
Гордый поднялся из-за столика, а Виктор растерянно хлопал глазами.
— Вы действительно хорошо играете, — смущенно улыбаясь, сказал он. — Но почему вы меня обратили в магометанскую веру?
Кузьмич подошел к двери веранды, оглянулся, бросил:
— Кот знает, чье сало съел... А вообще, товарищ Сотник, постарайтесь как можно меньше попадаться мне на глаза.
Виктор возмущенно воскликнул:
— Поймите наконец... Мне ничего от вас не нужно. Я хочу видеть Олега. Я — его отец!
Кузьмич посмотрел на него через плечо, процедил сквозь зубы:
— Вы — отец?.. Чужой дядя. Вот кто...
Спустился по низеньким деревянным ступеням и скрылся за углом дома.
Гордый был сердит на себя за то, что соблазн поставить мат своему бывшему учителю взял верх над его ненавистью к этому человеку.
Конечно, Кузьмич никогда бы не сел за шахматный столик с Виктором Сотником, если бы тот не проявил сообразительности в работе над изобретением. Оказывается, Кузьмич недаром уговаривал Валентину, чтобы она встретилась с ним. Теперь работа закипела. Хоть бы ей на этот раз повезло...
Но интенсификатор — одно, это хорошо, а то, что Сотник нечестный человек, это факт, и, видимо, совсем неплохо, что Кузьмич утер ему нос. Кузьмичу казалось, что Сотник не будет ни спать, ни есть на протяжении доброй недели. Гордый помнил, что именно Виктор когда-то научил его играть в шахматы, но не хотел признаваться, что помнит. Он примерил ситуацию к собственному характеру — легко, например, ему самому пережить такое поражение? Конечно, нелегко!..
Много сейчас хлопот у Гордого.
Писем он получал столько же, как и раньше, но это уже были не только поздравления, а главным образом, просьбы поделиться опытом. Не посоветовавшись с Колькой Кругловым, на такие письма отвечать трудно... Но главное, Кузьмич чувствовал, что в общих успехах цеха не последняя скрипка принадлежит ему, Гордому. Разве это не он руководит курсами скоростного сталеварения?.. И хотя его имя теперь упоминается рядом с именами других сталеваров-скоростников, но нет ничего оскорбительного в том, что ученики догоняют учителя. Гордый понимал, что народного уважения от этого не уменьшится, а только увеличится. А к славе и уважению он был не равнодушен.
Кузьмич поднялся на невысокий холм и остановился, тяжело дыша. Старый он уже стал. Старый, полынь-трава...
Около него закрутило мелкую пыль, ударило ветром в лицо. В ушах свистело, кончики усов отбросило на щеки, будто чьи-то невидимые руки их гладили. Ветром донесло родной заводской дымок. Кузьмич вдохнул полной грудью запах раскаленного железа, ощутимый тому, кто привык к нему с детства. Сердце забилось ровнее, дышать стало легче.
Кузьмич постоял еще немного и пошел к заводским воротам, навстречу ветру, что играл его усами, приятно щекотал ноздри, наполнял грудь знакомыми запахами.
«Ничего, что старик, — подумал Кузьмич. — Старый конь борозды не портит. Посмотрим, Николай, чья возьмет!»
Вадик, как они и условились, ждал его у проходной. Когда приблизился Кузьмич, мальчишка сразу понял, что дедушка в хорошем настроении, а это очень важно, потому что Вадику хотелось заглянуть в каждый уголок на заводе, расспросить обо всем...
Настроение у Кузьмича было действительно хорошее, его не смогло испортить даже раздражение оттого, что он не отказался от неожиданной шахматной дуэли с Сотником.
Обзор, конечно, начался с мартеновского. Разве Кузьмич мог согласиться, что есть на заводе другой цех, равный по своему значению мартеновскому?
— Наш цех — сердцевина завода, — гордо объяснил Кузьмич, идя с Вадиком по колеям, пересекающим серый бетонный пол цеха, как стальные струны огромных цимбал. — Все начинается с мартеновского. Сталевар среди рабочих, как академик среди ученых... Должен знать гораздо больше. Тут тебе и химия, и физика, и...
Кузьмич запнулся, не зная, какую бы ему науку, обязательную для сталевара, еще назвать.
— И теплотехника, — подсказал Вадик, ослепленный пламенем, выбивающимся из завалочного окна печи. — Таблица логарифмов, квадратный корень... Правда?
— Конечно, сталевару всегда приходится заглядывать в корень, — ответил Кузьмич, округлив фразу так, чтобы она была правильной в каком угодно смысле.
Но Вадику и в голову не приходило, что Кузьмич меньше знаком с науками, о которых говорил, чем он, школьник. И сам Вадик пока что думал о таблице логарифмов, как о чем-то загадочном, что должно открыться для него через год-два. А для дедушки все это, конечно, легко — как жареные земляные орехи щелкать!..
Как же тут обойтись без таблицы логарифмов? Вот видишь, какой кран под потолком бежит! А вот машина зазвенела, предупреждая, чтобы они сошли с рельсов. Большая, как стальная гора. Это, конечно, и есть завалочная...
Они осмотрели литейный пролет, насадки, котлы для получения пара. Все это показалось Вадику таким грандиозным, загадочным, сложным, — мало одной жизни, чтобы узнать, понять, докопаться до последнего винтика... И именно эта загадочность привлекала, восхищала Вадика, давала толчок его юношеской фантазии. Но еще больше все это пленило воображение парня, когда дедушка рассказал, как они во время оккупации обманывали немецкого коменданта.
— Пустили было две печи. Поздней зимой... Согнали нас, — давай сталь, русише швайн! Иначе — пулю в затылок. Помнишь, что они сделали с Макаром Мазаем?.. Я его хорошо знал. И у нас было то же самое. Отец Федора Павловича плюнул коменданту в лицо. «Вот тебе наша сталь, шмаркун фашистский!..» Расстреляли ночью. Хотели было в печь бросить, но испугались нашего брата... Ну что же, думаем, — надо действовать хитрее. Нет резона всем погибать. Послали на шихтовый надежных ребят. А они нет-нет, да и подкинут в мульду большую льдину... Один взрыв, второй... Ищут на заводе взрывчатку, а не знают, что та «взрывчатка» под ногами поскрипывает. Так у них ничего и не получилось.
Прокатный Георгий Кузьмич показывал неохотно.
— Сам же о корне говорил. А корень — это мартеновцы. Прокатный — это пекарня, выпекает всякие там лепешки из нашего стального хлеба. А где корень хлеба — в пекарне или в борозде?.. Правда, есть такие, которые думают — хлеб, как груши, на деревьях растет, а сыр из вареников пальцем добывается. Или, увидев живую корову — просят хозяев: «Надоите нам, пожалуйста, кефира...»
Но как это ни злило Кузьмича, а прокатный цех увлек Вадика значительно больше, чем мартеновский. Все здесь — от нагревательных печей до рольганга, по которому постоянно несутся извивающиеся огненные змеи, — казалось Вадику фантастическим, сказочным, происходящим не на земле, а в каком-то другом мире, куда открывается доступ только исключительным людям.