Ветер в оранжерее
Шрифт:
Я вышел из машины.
И тут случилась первая странность — следом за мной молча вышли из машины Чанд и Кобрин и молча пошли в разные от машины стороны. Я удивлённо смотрел на них.
— Стойте! — закричал я им.
Они несколько замедлили ход, но тут мозг мой снова сбоил, и мои спутники выпали из поля моего внимания, я вломился в очередь и, довольно быстро и легко протолкавшись к прилавку, выхватил две бутылки водки и сквозь тесную орущую толпу пролез в обратном направлении, снова оказавшись на ступеньках.
Первым я увидел Кобрина. Он стоял у дороги, недалеко
Я шагнул вниз по ступенькам, и тут Кобрин на глазах у меня отпустил дерево и плашмя, с тяжёлым стуком (от которого у меня заныло внизу живота) упал навзничь на обледенелый асфальт.
Подбегая к нему, я увидел и Чанда, фигурка которого темнела спиной к нам шагах в тридцати справа, и тут же забыл о нём.
Кобрин не дышал. Он лежал, вытянувшись на спине, и в его стеклянных глазах отражался косой свет далеко отстоящего фонаря.
Бросив бутылки, я стал поднимать его, он вдруг стал необыкновенно тяжёл. Мне удалось посадить его тело. Затем я несколько раз с силой ударил ладонью по его холодным щекам. Открытые глаза его были мертвы и неподвижны.
— Игорь! — крикнул я и потряс его. — Игорь, давай, давай, дыши!…
Затем я стал хватать вокруг снег, чтобы растереть ему лицо, но снега рядом не было, и мне удалось только выцарапать какие-то обледенелые грязные настовые куски, и этими кусками, обдирая ему кожу, я стал тереть лицо Кобрина. Я очень торопился, что-то говорило мне, что нужно действовать немедленно, быстро, даже молниеносно, да я и, слава Богу, всегда действовал так в решительные и страшные минуты.
Вдруг я вспомнил, что надо ходить, двигаться, движение — вот, что может спасти человека в таком положении, если нет под рукой медикаментов. Кобрина нужно было поднять, я потянул его под мышки вверх — он был невероятно тяжёл.
— Вставай, б…! Вставай, чёрт тебя побери! Ты встанешь у меня! — сжимая зубы, шипел я.
Мне всё же удалось выпрямить его тело, поставить на вялые, как у куклы, ноги. Страшно матерясь, я тряс его изо всех сил, — и вдруг глаза его потеплели, из них пошёл мягкий живой свет, он глубоко вдохнул.
— Открывай двери! — крикнул я таксисту, успев удивиться, что он не уехал и не бросил нас, и стал заталкивать Кобрина на заднее сиденье головой вперёд, как бревно, только мягкое и неудобное.
В это время, озираясь по сторонам, и думая, только бы не подъехали менты, я снова увидел Чанда, стоящего в стороне.
— Гуру! Е…ть тебя в трансформатор! — закричал я. — Бегом сюда!
Кобрин свалился вниз, в промежуток между сиденьями, да пусть хотя бы и так, подумал я, и, согнув ему ноги в коленях, затолкнул в машину остатки его тела. Тут подоспел и Чанд.
Не помню, как они разместились там, на заднем сиденье, возможно, индус сидел на Кобрине, но это уже было не очень важно.
— На Добролюбова, гони! — сказал я таксисту.
Когда мы остановились у подъезда общежития и я открыл заднюю дверцу машины, из неё выскользнул индус и затем, отряхиваясь, вылез Кобрин, совершенно спокойно глядя на меня.
Я
24
Можно было бы сказать, что на этом, собственно, и оборвалась наша с Кобриным дуэль, бывшая с самого начала очень условной и державшаяся на совершенно произвольном и свободном желании каждого из противников быть каждую минуту честным до конца. Вот почему Кобрин очень точно назвал эту стычку не как-нибудь, а именно дуэлью — дело касалось чести, отстаиваемой, правда, несколько необычным способом. Не зря у Чанда в комнате я почувствовал себя проигравшим, когда позволил себе не затягиваться анашой с таким же самоубийственным рвением, как это делал Игорь.
Но дело было, конечно же, не только в защите чести, или, скажем, в проверке, способны ли мы вообще защищать хоть что-нибудь, отдалённо напоминающее честь.
И дуэль, конечно же, не оборвалась. Если она даже и завершилась, то только для меня. (Так, по крайней мере, я тогда считал.) Кобрин же ещё долго вёл упрямый бой с воображаемым соперником: со мною ли, или, может быть, с самим собой, или с разъедавшей его изнутри червоточиной, Бог весть где и когда образовавшейся, или вовсе с какой-то страшной тенью, несомненное присутствие которой нередко ощущалось, стоило остаться с пьяным Кобриным наедине.
Назавтра он снова появится наверху и назавтра ещё возникнет чёрт знает откуда Зоя Ивановна.
Завтра я спрошу у него, что случилось с ним у магазина “На ступеньках”, и он с неожиданной горячностью и откровенностью скажет:
— Ты ушёл, я стоял и держался за дерево, это я помню. Потом я перестал помнить и тебя и дерево. Какие-то высокие песчаные горы замелькали перед глазами. Целая гряда песчаных гор и бело-голубое небо над ними. Потом ещё что-то… А потом как будто кто-то потянул меня за подбородок — в смысле, посмотри наверх, Кобрин. Я поднял голову и посмотрел. Увидел звёзды, чёрные провалы между ними, и в этих чёрных провалах ещё какие-то звёзды, очень далёкие, гораздо меньше, чем те, первые. А за ними были ещё чёрные провалы, дальше далёких мелких звёзд… И тут я понял, — в этом месте Кобрин замялся, подыскивая слова, — я понял, что познал истину. Нет, неправильно, я ничего не понял. Я просто познал истину. И всё… Больше ничего не помню.
— А как входил в общагу, помнишь? Ровно, как солдат…
— Не помню, — ответит Кобрин.
Но всё это будет на следующий день.
…Пока же, поднявшись на четвёртый этаж к Гамлету и усадив у него за журнальный столик как-то сразу сжавшегося и притихшего индуса, и не зная, что делать дальше, я взлетел наверх, к Минкину. Дверь была незаперта, внутри было темно и пусто, и сильно воняли дутые резиновые сапоги.
— Ефим! — заорал я на весь коридор, держа в руках водку. — Азамат, пламенем объят!