Ветер в оранжерее

Коровин Андрей Юрьевич

— Да, — сказал я. — Вы не переживайте. Всё будет хорошо. Он мог поехать к одному товарищу, в дворницкую, просто чтобы прийти в себя. Сейчас попробуем туда позвонить. Только телефон там не всегда срабатывает, — говорил я, набирая уже номер, прижимая трубку ухом и исподлобья, честными глазами глядя на маму Кобрина.

Подумав, что Зоя могла для кого-либо из своих придумать код звонков, я, набрав номер и услышав один гудок, тут же нажал на рычажок. Затем сделал так ещё раз, запутывая на всякий случай Зою Ивановну, и только после этого позвонил, как полагается.

После четвёртого гудка Зоя взяла трубку.

— Алё, — сказал я.

Мама и Ольга уставились на меня.

— Алё! Иваныч!

— Какой, тра-та-та, Иваныч?! Янис, это ты? — заплетающимся языком проговорила Зоя.

— Нет, это Ширяев, здравствуйте, у вас нет случайно Игоря?

В трубке раздался треск, какой-то как бы тяжёлый вздох, и следом раздался голос Игоря:

— Ширяев, ну ты чо! Опять меня х…сосить будешь?

— Игорь, подожди минутку, у вас телефон всё время сбрасывает, трудно дозвониться…

— Дайте мне, — протянула руку мама.

— Сейчас, — сказал я. — Там ничего не слышно… Игорь! Послушай, пожалуйста…

— Я же сказал, от этой женщины я никуда не уйду… — совершенно отчётливо говорил в это время Кобрин.

— Анна Михайловна, не верьте этим подонкам! — воскликнула Ольга.

— Дайте, я поговорю с ним, — сказала Анна Михайловна.

Я протянул ей трубку.

— Игорь, это я! Ты слышишь меня?

— А-а-а! Мама! Ну а ты чо? Уже там? — громко говорил Кобрин, и мне всё прекрасно было слышно. — И Ольга там? Прошу вас по-хорошему, оставьте меня в покое. Дайте мне побыть мужчиной! Мужчина я или нет?

— Мужчина, сынок, мужчина, но…

— Ну так отъе…тесь от меня! От этой женщины я никуда не уйду! — в трубке раздались короткие гудки.

20

Анна Михайловна, мама Кобрина, хотела ехать в Балашиху, к Зое, вместе со мной. Гамлет и Лиза не менее получаса, закрывшись в комнате, уговаривали её не делать этого. Я в это время, как персона нежелательная, ходил по коридору мимо гамлетовских дверей, временами останавливаясь у торцевого подоконника, глядя вниз на проход между общежитием и соседним зданием и сильно нервничая.

Если решено ехать, то нужно делать это немедленно, думал я. А вдруг, и вправду, милиция? Или Коля начнёт ломать двери. Чем всё это закончится? И что вообще задумал Кобрин?

Это был первый день, когда я, можно сказать, совсем не пил. Пятьдесят грамм коньяка в кафе на Бронной (реванш за проверочного характера шутку Нины Петровны) можно не считать. Тем более, что от них мне стало только хуже. Несмотря на моё завидное в то время здоровье, за такой короткий срок я, конечно же, не успел оправиться от затяжного пьянства, и к вечеру, как и всегда это бывало со мной, состояние тяжёлой тревоги, увеличивающей любые горести до исполинских размеров, с особенной сумеречной силой налегло на меня.

По окончании совещания все вышли из комнаты.

— Я поеду с ним, не волнуйтесь, — сказала Лиза.

— Хорошо, деточка (услышав это, я улыбнулся),

я на тебя надеюсь, — сказала Анна Михайловна и заплакала было, но тут же сдержалась, глубоко вздохнула, достала платочек и отёрла слезы, произнеся при этом досадливое и довольно мужественное “Ах”.

Мы с Лизой остановили старенькую автомашину, какую-то модель “Жигулей”, и сели вместе на заднем сиденье, накрытом толстым и пыльным оранжевым ковриком с кистями, от которого в салоне стоял запах заброшенного дачного домика. Привставая, совершенно почти одинаковыми движениями, мы выправили под собой толстые складки, в которые собрался этот коврик, и переглянулись.

— Неудобно? — спросил, поворачивая шею, водитель, толстый седой человек с выпученными светлыми глазами.

— Всё в порядке, — ответил я, и мы снова переглянулись.

Лиза была не похожа на всех других женщин, и взгляд у неё был немного странный, чудесный и так и не разгаданный мною. Она была довольно замкнута, и я давно, ещё весной, когда мы ходили в театр на Таганке, отметил про себя какое-то сочетание непреклонности и смирения в её взгляде и какой-то, затворнический, что ли, огонь в её серых глазах.

Любила она меня мрачно, отчаянно и без продолжения.

Она была сильна и отчаянна и хорошо сознавала свою силу и отчаянность, а также то, что она, пожалуй, была сильнее меня. Вместе с тем она как бы признавала за мною первенство в той склонности характера к фанатизму, которой, вне всякого сомнения, были наделены мы оба. Лиза с лёгкостью позволяла унижать её, скорее даже, просто не считала унизительными для себя многие вещи, и эта её черта иногда представлялась окружающим чем-то вроде безграничной уступчивости.

Весь тот день, в который Кобрин познакомился с Зоей Ивановной и в который я, оставив его с Зоей Ивановной, решился всё-таки подняться к Лизе и поговорить с ней; весь этот день и весь день следующий, — она ходила за мной по бесконечным очередям за водкой, вином и пивом: денег было мало, и приходилось экономить, на “точках” покупать было дорого; а я “подвязывал” по методике постепенного снижения дозы. В очередях она не толкалась, а стояла в стороне и видела, как в некоторые минуты, думая о водке, я забывал о ней, и всё-таки продолжала стоять и ждать меня… Поэтому теперь, собираясь за Кобриным в Балашиху, я не стал возражать, узнав, что Лиза хочет ехать вместе со мной.

Когда мы выехали за пределы кольцевой дороги и вокруг стали мелькать подмосковные леса с проволочными изгородями воинских частей, прячущимися в деревьях, я подумал о том, что неплохо было бы снова, как когда-то, снять домик в Переделкино и жить там с Лизой, и решил назавтра поговорить с ней об этом. Затем мы долго петляли по вечереющей Балашихе среди оранжевых облупленных двухэтажек и мокро-серых хрущёвок, стало подмораживать, машину заносило, и водитель ругался.

Разыскав среди хрущёвок дом Зои Ивановны и рассчитываясь с водителем, я пытался уговорить его подождать нас минут десять-пятнадцать, зная, как тяжело будет, с Кобриным на руках, остановить машину на обратном пути.