Ветер Занскара
Шрифт:
Может показаться, что и это место, и мое присутствие там, детали ландшафта, строения, люди, их язык, который я уже понимаю — все это плод моего воображения, воспаленного медитациями. Но я никогда никому ничего не рассказываю, поэтому у меня нет необходимости что-то объяснять, доказывать или, тем паче, оправдываться...
Он появился сразу — четко, ясно, определенно. Лицо и фигура заполнились мне настолько, что я узнал его со второй встречи. А до этого видел во сне книгу. Уж не знаю, сколько месяцев подряд она мне снилась. Это была книга о боевых искусствах, но материал в ней подавался весьма странно и нетрадиционно. Увидев ее в первый раз (кстати, гигантские горы стали мне сниться одновременно) — нечетко, расплывчато — я проанализировал сон и успокоил себя тем, что не стоит расстраиваться, никаких откровений в этой книге быть не может, мало ли какие выверты во сне случаются. Я изучил к тому времени столько литературы по тайцзицюань, багуа, цигуну и другим «внутренним» школам, так много обо всем этом думал, что немудрено было и в «психушку» попасть, не то что видеть яркие, странные сны.
Итак, он появился вместе с пятым или шестым явлением книги. А вместе с ним появились три слова: лоо, чжуд и нам-шэ. То есть, слова прозвучали скорее где-то внутри моего сознания, словно ветер нашептал. Я не придал им никакого значения, тем более, что первое мне было известно, как населенный пункт на побережье Черного моря, да еще какой населенный пункт... Вожделенное обиталище людей шустрых, деловых и бесстыдных, «воротил» и «цеховиков», спекулянтов и путан, воров и рекетиров.
Каково же было мое потрясение, когда через некоторое время я открыл для себя: по-тибетски «лоо» — холодный вихрь, становящийся все более холодным и все более стремительным по пути из Индии к Гималаям. "Теперь я знал, где искать! Перерыв массу литературы — а чем еще заниматься недавнему выпускнику университета, получающему символическую зарплату и просто кожей ощущающему желание начальства поменьше видеть его — я нашел значения второго и третьего слов: «чжуд» по тибетски означает тантру, название тайного учения, а «намшэ» — душу, дух.
Несомненно, случившееся можно было назвать неким прорывом. Во всяком случае, мои ощущения были схожи с теми, что я испытал во время болезни, когда мне явилась бабушка. Промежуток между этими событиями составлял около десяти лет, но я бы не стал утверждать, что между двумя «окнами» не существовало ни единого просвета. Все это время во мне происходили изменения.
Во-первых, выяснилось, что я не просто хорошо координирован, но координирован потрясающе, как выразился тренер по фехтованию — мой первый наставник в моем первом спортивном увлечении. А ведь раньше я не мог похвастаться ловкостью. Да и откуда ей взяться, ведь двигательные навыки закладываются у человека в возрасте лет до восьми, а я был тихим, робким, малоподвижным, «книжным», «домашним» с тех пор, как себя помнил. И вот в пятнадцать лет неожиданные проявления — молниеносной реакции, ловкости, быстроты. Словно меня в трехлетнем возрасте отдали в секцию акробатики или спортивных игр.
Во-вторых, у меня «прорезались» способности к точным наукам, особенно к математике. Раньше я одинаково хорошо успевал по всем предметам, что называется звезд с неба не хватал, но и троек тоже, а предпочтение отдавал тем наукам, которые принято называть гуманитарными. Но придя после каникул в восьмой класс, я поразил преподавательницу математики, к концу учебного года занял первое место в областной олимпиаде, а в девятом классе уже участвовал в республиканской. После окончания школы я поступил на мехмат университета, который закончил без «красного» диплома и не остался в аспирантуре только потому, что уже тогда старался избегать суеты.
Смысл своего существования я видел не в достижении видимого успеха. В конце концов, самой рациональной можно было тогда считать карьеру нашего соседа по площадке, шофера, возившего какого-то начальника, а в свободное время (которого у него было предостаточно) занимавшегося частным извозом и обретшего таким образом гараж с новенькими «Жигулями», просторный коттедж за городом, мебельные гарнитуры, видеотехнику и прочее.
Однако меня тоже можно было назвать существом алчущим, только в другом смысле, ибо я возжелал выведать (сколь наивно романтичен я все же был в ту пору) через своего нам-шэ сокровенные тайны боевого искусства тибетских лам. У здешних «учителей», в большинстве своем просто ловких шарлатанов, мне давно было нечему учиться. Хотя, этого человека в монашеской одежде с желтой накидкой, следовало называть не шифу, как зовут мастеров-наставников китайцы, а скорее чой-гэрганом — так по-тибетски называется учитель, помогающий монаху на дому изучать цаннид, «истинное свойство», буддийское вероучение и культовую практику.
С Рындиным я познакомился летом. Он занимался переводами с английского, поставляя фирме «Оникс» детективы, которые Гладышев исправно печатал и очень выгодно продавал.
Рындин был узкоплечим, сутуловатым, с небольшим брюшком, вечно лохматым, небритым, хмурым. Мне казалось, он должен был носить очки — они просто напрашивались в виде неотъемлемой детали, но, как выяснилось, зрение у Рындина было нормальным. От него частенько попахивало спиртным, когда я встречал его в офисе Гладышева, а встречал я его не реже раза в неделю. Вообще-то основное время он проводил у Канунникова, изможденного плешивого мужчины неопределенного возраста, служившего в «Ониксе» редактором. Из кабинета Канунникова во время визитов Рындина обычно доносились громкие крики, в иной тональности они не общались.
Вообще отношения Рындина с «Ониксом» поддерживались на грани скандала, а в конце августа он учинил в кабинете Гладышева то, что на казенном языке принято называть дебошем. Глуповатая Света, секретарша Гладышева, выбежала из приемной с испуганным выражением лица и позвала охранника-омоновца Володю, постоянно дежурившего у входа. Я как раз беседовал с Володей, ожидая, когда понадоблюсь Гладышеву.
—Там... шеф зовет. Надо... вывести Рындина — рывками выдавила из себя Света.
Когда мы с Володей вбежали в кабинет шефа, Рындин функционировал вовсю. Он обличал, срывал маски, уничтожал.
—Ты просто шакал, разъевшийся до размеров борова,— громко говорил он, выбрасывая в направлении внешне невозмутимого Гладышева, восседавшего на своем месте, указующий перст.— Зря возомнил ты себя благородным хищником. Это такое же проявление паранойи, как и то, что ты считаешь себя писателем. Создатель низкопошибных детективов...
Тут жестикулирующий, мечущийся Рындин повернул голову в нашу с Володей сторону и осекся на мгновенье. Вслед за этим он опять обратился к Гладышеву:
—Экая ты все же дешевка! Опричников, видите ли кликнул, Ивана Грозного из себя корчишь, параноик. Ты — мелкий торговец в храме...
—Вы нехорошо выглядите, сэр. Вы просто смешно выглядите. Самое главное, что вы никому ничего не докажете.
Это сказал я. Если бы я произнес это по-русски, реакция Рындина была бы, что называется, нулевой. А тут он дернулся, услышав полу родной для него английский, быстро обернулся ко мне, даже протрезвел на несколько секунд.
—Что?! — ошарашенно спросил он.
—Я хочу сказать, что вам лучше покинуть этот кабинет сейчас.
Реакция Гладышева и Володи в общем-то от реакции Рындина не отличалась. Это означало, что до сих пор мне удавалось производить впечатление весьма недалекого парня. Но Гладышев недолго пребывал в состоянии изумления. Он вообще быстро ориентировался в любой ситуации, быстро принимал решения.
— Коля,— обратился он ко мне,— проводи его...
«Проводи», наверное, означало не только за пределы кабинета или здания, во всяком случае, я для себя так решил. Взяв Рындина под худой, цыплячий какой-то локоть, я вывел его из роскошного гладышевского кабинета. Мы вместе прошли через приемную, провожаемые ошарашенно-любопытным взглядом Светы, потом по коридору, спустились по лестнице в холл на первом этаже. Рындин не сопротивлялся, его только иногда пошатывало из стороны в сторону.