Ветер Занскара
Шрифт:
Почему он не позвонил мне? Я спросил мать, она сказала, что в мое отсутствие вообще никаких телефонных звонков не было, разве что в то время, когда она ненадолго уходила из дома. Рындин мог узнать мой адрес по номеру телефона, который знал, позвонив в справочную. Итак, я ему срочно понадобился, он звонит — допустим, в то время, когда моя мать отлучилась — телефон не отвечает. Тогда Рындин набирает номер справочной, узнает мой адрес, печатает на машинке записку, направляется ко мне, благо это сосем недалеко, дома у меня по-прежнему никого не : застает, но на этаж не поднимается, чтобы воткнуть записку в дверь, как это обычно делается, оставляет е: в почтовом ящике. Выстроенная мной цепочка с .бытии выглядела не совсем логично, мешало последнее звено.
Поэтому любой благоразумный человек на моем месте эту записку порвал бы, или вообще сжег. Но в общепринятом смысле слова я благоразумным не был. Поэтому спрятал записку в нагрудный карман куртки, сказал матери, что выйду прогуляться, и направился на улицу Прямолинейную.
К дому Рындина я подошел около девяти. Наползавший туман делал темный воздух словно осязаемым. Сыро, глухо, мрачно. Окна квартиры Рындина не светились. Все, как надо — то есть, все противоречило букве и духу записки, лежавшей в нагрудном кармане. Лифт вознес меня на пятый этаж. В кабине вместе со мной ехала низкая толстая женщина. Не знаю, что мешало ей громко и требовательно спросить: «Вы кто такой? Вы к кому?» — от нее просто исходили вибрации некоего властного любопытства. Я вышел, а она поехала на один из верхних этажей. Когда выходил, она чуть не прожгла мне спину взглядом. То-то она меня запомнила, зафиксировала.
Дверь квартиры Рындина оказалась не запертой на замок. А чтобы она не распахнулась, кто-то воткнул между нею и дверной коробкой сложенную вчетверо бумажку. Этот «кто-то» Рындиным не был, я это уже знал, чувствовал. Что ж, надо входить. Я придержал бумажку, чтобы она не вывалилась, и осторожно толкнул дверь. Дверь легко подалась, света нигде в квартире не было. Я нащупал выключатель, включил освещение в прихожей. Отпустил защелку замка, развернул бумажку. Никаких пометок. Вынул из кармана записку. Абсолютно одинаковые, стандартные «четвертушки».
Пройдя в раскрытую дверь гостиной, обнаружил Рындина лежащим на небольшом диванчике и попытался получше рассмотреть его. Спит? Пьян? Нет, он не спал и не был пьян. Его уже не существовало, здесь присутствовало только то, что называется телом Рындина.
В другой комнате, служившей Рындину спальней и кабинетом одновременно, я зажег свет и сразу увидел пишущую машинку. В ней был вставлен лист точно такой плотной желтоватой бумаги, как у записки, оказавшейся в моем почтовом ящике, и как у прокладки в двери квартиры.
Этот листок словно призывал — напечатай что-нибудь, сравни шрифт. Я мог бы и не делать этого, так как заранее был уверен, что записку, посланную мне, печатали на этой «Оптиме», принадлежащей Рындину. Но все же отстучал несколько слов и убедился, что предположения мои абсолютно верны. То есть, верны не только в той части, что записка напечатана здесь, но и в отношении того, что сделал это не Рындин.
Вынув листок из машинки, я сложил его и спрятал в карман, присоединив к двум предыдущим. Потом достал из кармана носовой платок и не спеша протер части машинки, которых касался руками. Незачем смущать и путать тех, кто будет здесь после меня. До меня все равно никаких отпечатков ни на клавишах, ни на ручке валика не существовало. Выключив свет в спальне, я опять вернулся в гостиную и зажег освещение там — я принял вызов.
Рындин лежал на спине. Не похоже, что смерть застала его во время сна. Во всяком случае он проснулся, умирая. Поза явно напряженная, пальцы рук сжаты, голова рядом с подушкой, подбородок задран кверху, открывает шею, свободную от... Кажется, это называется странгуляционной полосой. Если бы его удавили, полоса бы присутствовала. Ее не было.
Инфаркт, инсульт? Или тюкнули чем по шее, переломив позвонки? Я провел ладонью в сантиметре от поверхности головы и шеи Рындина, прислушался к своим ощущениям. Потом точно так же пронес ладонь над всем его телом, не прикасаясь. Смерть вошла через голову. Или шею. Я еще не настолько владел искусством определять подобные вещи, чтобы назвать точное место входа. Это будет названо инсультом, а может, сердечной недостаточностью. Картина никаких сомнений и подозрений у судебно-медицинских экспертов не вызовет.
Я набрал «ноль-два» на кнопках телефонного аппарата, стоявшего на столике неподалеку от дивана. «Служебный» мужской голос отозвался немедленно. Вспомнив номер дома и квартиры Рындина, я сообщил их дежурному и кратко обрисовал ситуацию. Да, буду оставаться здесь до приезда ваших сотрудников, зовут меня Горюнов Николай Семенович. Кем приходился Рындину? Просто знакомым. Потом я вызвал «скорую», с ними разговор длился дольше, но тоже обещали приехать.
Милиция появилась через двенадцать минут — молодой лейтенант, старшина неопределенного возраста, и мужчина в костюме-тройке, с короткой стрижкой и слегка одутловатым лицом. Из-за отворота его пиджака выглядывал пистолет в наплечной кобуре. Мужчина в штатском показал свое удостоверение оперуполномоченного уголовного розыска. Потом он записал, что мне тридцать один год, что я не судим, в данный момент служу охранником в «Ониксе». О своем увольнении оттуда я умолчал. Безработный, находящийся в чужой квартире рядом с трупом малознакомого человека — такой набор данных мог оказаться достаточным, чтобы из разряда свидетелей перейти в разряд подозреваемых, а потом, глядишь, и в разряд похуже. Я сообщил им свою «легенду»; Рындин-де позвонил мне и, извинившись за беспокойство, попросил приехать к нему, потому что плохо себя чувствует и боится оставаться один. Версия выглядела вполне убедительно: конечно, я не был близким другом покойного, зато жил ближе всех его знакомых. А в «скорую» он мог просто не успеть позвонить.
Домой я вернулся в половине двенадцатого ночи. Похоже, что меня скоро оставят в покое. Подозревается смерть от острой сердечной недостаточности или чего-то в этом роде. Так я, во всяком случае, понял из отрывистых фраз, которыми обменивались врач «скорой» и милицейский медик. Ну и пусть подозревают, их дело — написать заключение, пополнить статистику, вывести «процент». Я-то знал, что Рындина убили и понимал — как. Ни механических повреждений, ни капельки яда в крови в тканях, ни крохотной красной точки на вене, появляющейся, если убивают введением в нее нескольких кубиков воздуха.
Н-да, намерения у противной стороны серьезные, методы самые радикальные и изощренные. Но кто эта «противная сторона»? Кого так задел неудачник и скандалист Рындин? Фирму «Оникс» своей разоблачительной статьей? Так подобные разоблачения сейчас остроту свою потеряли. «Деньги партии?» Не так уж много этих денег в фирме Гладышева «отмылось» — не та сфера, не тот масштаб. «Компетентные органы»? Ерунда, для них любые статьи, даже самые отчаянные, не более, чем комариный укус. Да и намеки по поводу «органов» были у Рындина довольно туманные. Сам Гладышев? Для него слишком тонко. Но ведь «спец методы» были! Рындина переправили в лучший мир, резко прервав циркуляцию его жизненной энергии.
Через несколько дней меня вызвал следователь прокуратуры Ищенко. Мужчина в синем костюме и розовом галстуке задавал мне вопросы типа: для чего я ходил к Рындину, почему я пошел к нему в тот вечер, не был ли я с ним в неприязненных отношениях? Нетрудно было предвидеть, что его раздражала бы неопределенность в ответах, немотивированность моих поступков.
Поэтому я избрал роль активно сочувствующего. То есть, я как бы одновременно сочувствовал и следователю в его стремлении разобраться в этом деле до конца и Рындину — в его справедливой борьбе с Гладышевым. Я, как и покойный, был последним недоволен. Причина недовольства? Так ведь Гладышев — жмот, разве можно в наше время столько платить? Кому он мало платил? Всем, кто у него — точнее, на него — работал. Рындина он особенно обижал: гонорары вообще нищенские выплачивал. Откуда мне известно, что гонорары .были нищенскими? Рындин говорил. Конкретно мне говорил? А он всем говорил, даже в газетной статье об этом упомянул.