Ветка Вятка

Бураков Иван

«Вот вам поминки по Тарасу», – пришло почему-то через года, хотя поминки проходили не так как у Гоголя, классически.

Тем днём с утра Олега похоронили. А после поднимались горькие тосты, молчаливые отсутствием стеклянного перезвона. Я сам видел. Я сам слышал.

Следующая смерть ударила значительно, пришибла увесисто. Следующая смерть плотно была связана с моей семьёй.

«А сколько в нашей стране живёт народов?»

«Слышал про красного графа Толстого?»

Правильные ответа на эти вопросы теперь я знаю, но их никто больше не спросит. Некому спрашивать – дедушка умер. Никто не прочтёт стихотворения Есенина и Евтушенко. Некому

прочесть – дедушка умер.

Мы тогда под Калинин уже переехали в посёлок геологической партии.

Посёлок ютился в стороне от шоссе, соединяющего Москву с Калининым, чётко против поселения, имеющего название Эммаус. Я думал, что название поселения переводится как «Мышь». Почему? Объяснить легко: «Э» – в сознании моём представлялось неопределённым артиклем «A» из английского языка, а «маус» образовано было от того же английского «mause», что и означало «мышь».

От шоссе, стремительной лентой вползающей в Калинин, нужно было шагнуть на два, три километра западней по грунтовой, превращающейся в вязкую жижу в распутицу, дороге, чтобы очутиться у железных ворот, открывающих, либо закрывающих (для кого как) ход на территорию посёлка. В распутицу дорогу без проблем преодолевали лишь «ЗИЛки» в большом количестве наводняющие внутреннюю заасфальтированную площадь посёлка. «ЗИЛки» ставили на стоянку в ряд по краю площади так, чтобы их «морды» воображаемым «носом» чуть-чуть не тыкались в окна крайних домов, где жили семьи геологов. Дома, представляли собой одноэтажные деревянные срубы, также, как и артикль с «мышью» на английский манер разделённые на две половины. Каждой семье по своей половине. Здесь же, утыкаясь стеной в край площади, стояло двухэтажное здание конторы посёлка. Основная «бумажная» работа происходила там. Туда-то и пришла телеграмма: «Андрей, папа умер. Мама»

Стоял холодный октябрь. Папа, отпросившись на несколько дней с работы, отвёз нас в Москву. Сам же сел на щёлковском автовокзале в автобус, что следовал до Макарьева, и уехал в Костромскую область.

Я пустоту только помню внутри, шептавшую мне: «Дедушка умер». Помню ещё, как мы переходили по пешеходному переходу Варшавское шоссе, возвращаясь обратно в Милицейский посёлок. Безразлично светил нам зелёный глаз светофора, мне, маме и Лене, а в голове звучало: «Дедушка умер».

Пустота нарастала с обрывками фраз, подслушанных из разговоров родителей, после того, как папа из Мантурово вернулся. «Весь двор на похоронах люди заполнили…», «Друзья Юрия Александровича из Ленинграда, из Ташкента приехали…», «Директор завода был…», «Я с мамой у гроба в кузове ЗИЛа ехал…»

Папа от Макарьева на местном автобусе до Мантурово добирался. Сейчас мы проходим эти практически восемьдесят километров пути на автомобиле. Смотрю на дорогу и вздыхаю: «Дедушка умер».

Смерть никогда не приходит вовремя. Каждый проживёт столько сколько ему отмерено, однако сердцу не объяснишь, сердцу не прикажешь биться дальше. Он мог бы жить ещё и теперь, годы позволяли, но старуха в чёрном балахоне встретила его октябрьским вечером 1990 на пути с завода домой. Дедушку обнаружили на обочине.

13. «Пластмассовый мир победил»

Я не удивлю вас. Все мы видели, как на телевизионном экране разыгрывалась история Одетты и Зигфрида. Как злые чары волшебства были разрушены и любовь торжествовала, но за августовской ширмой балета творилось непотребство, финал

которого любовью и счастливой концовкой не завершился.

Реальная история была разрушительной, чудовищной. Она ударила не только по мне и моей семье. Она ударила по всем. По жителям Союза, по всему миру. Да-да, именно по всему миру – слова без преувеличения. Одетта и Зигфрид погибли, никто не выжил. Утро после августовского путча продолжилось тяжёлым похмельем парада суверенитетов, а завершилось декабрьским крушением самолёта, что, перефразируя известные слова Юрия Бондарева, Горбачёв поднял в воздух, не ведая, как и где состоится посадка.

Посадка состоялась. Огонь, взрыв, осколки, элементы крыльев, фюзеляжа рассеяны на огромной площади. Экстренные службы спешно находят чёрные ящики (бортовые самописцы) и увозят их в неизвестном направлении. В моей памяти осталось мало образов – всё успели растащить. Кроме «Лебединого озера» я помню танк с Ельциным на броне, лихо жестикулирующим под слова сиплым голосом, зачитанные с бумажки:

– Все решения этого комитета объявляются незаконными…

Да похороны «героев», что под броню с пьяных глаз норовили упасть… и падали.

Спустя без малого год после смерти дедушки бабушка Маша поехала в Клайпеду. В гарнизоне в Литовской ССР служил муж её дочери – моей тёти. Добираться от Мантурово нужно было на поездах с пересадкой в Москве. Уже в «Ветлуге» вагоны словно кастрюли на плите до краёв наполняло железнодорожное радио.

– Мне казалось, книгу какую-то художественную читают, – рассказывала потом бабушка.

Я внимательно слушал её и понимал, что с данного ракурса историю августовского путча ещё не разглядывал.

«…За окном летели леса, перелески, поля, реки, с притаившимися средь них городами, сёлами, деревнями. Вагоны раскачивало из стороны в сторону на участках разгона, а голос из репродуктора словно топором рубил совершенно не художественный сюжет событий, которые кроме как с художественной точки зрения восприниматься не могли. Было ощущение нереальности. Щепки летели.

– Это кто написал? Распутин?

– Нет, у Распутина иная тематика.

– Астафьев?

– Нет, у Астафьева иной язык.

– Тогда кто?»

«Ельцин написал! Ельцин!» – твердило нутро, когда я слушал рассказ бабушки.

Но один Ельцин с написанием подобной истории конечно же не справился бы. Там трудилась целая команда таких вот «ельциных». Коллективный «ельцин» трудился!

– В столицу введены войска, – продолжал надрываться репродуктор, – на улицах Москвы танки.

«Героическая» оборона Верховного совета, словно насмешка над реальной обороной, случившейся два года спустя.

В Москве при пересадке бабушка наблюдала до странности пустынные вокзалы. Тишина стояла подводная. Каждый звук отзывался в окружающем пространстве тысячами всполохов. Казалось, урони камушек на асфальт перрона и пойдут словно круги по воде волны звука, камень об асфальт. «Тук… тук… тук…»

Ветер гонял по пространству потерянные газеты, перелистывал страницы журналов. Стук каблуков гулко отдавался под сводами перехода. Манёвровый тепловоз нового поезда, что готовился доставить пассажиров в Клайпеду натужно подтягивал состав к перрону.

Новое купе, новые соседи, новые ложки в новых стаканах, дребезжат по-новому. По радио только всё по-старому.

– Как? А вы не знали? Это всё по-настоящему сейчас происходит, – развеяла сомнения бабушки новая соседка, – никакой это не роман, – добавила она, махнув рукой.