Веточка из каменного сада
Шрифт:
Теперь - словно холодный ветер овеял меня изнутри. Оледенил - не шелохнуться...
Нельзя бояться! Дедушка говорит: "Иди беде наперехват! Так поступают мужчины!"
И я осторожно двинулся - туда. Глаз исчез.
Иду. Рвется дыханье. Но стоять и ждать - еще страшнее...
Удар по руке. Падает и гаснет фонарик. А потом - словно рухнула на голову вся толща камня над этой пещерой....
– -----
Я очнулся: где-то рядом негромко разговаривали. Невозможно понять, кто и о чем; голова у меня огромная и гудит, словно пустой хум большой кувшин, в которых хранят топленое сало. Если ударить по пустому кувшину палкой, получается как раз такой звук,
Я застонал и тотчас почувствовал, что на лоб мне положили свежую, смоченную холодной водой тряпицу; услышал бабушкин голос, тоже стонущий от сочувствия к моей боли и выражающий пожелание стать за меня жертвой. "Не надо!" - хотел произнести я и тотчас вновь провалился в черную пучину беспамятства.
...И опять было пробуждение, и опять голоса. Ух, красота какая голова была уже моя голова, а не гудящий котел.
Приподнявшись на подушке, я увидел: у низенького столика-хантахты сидели Муйдин-бобо и кто-то незнакомый.
Мне показалось, что дедушка сильно изменился за это время: плечи его согнулись, как у несущего корзину, лицо - серое, как земля. Он угрюмо слушал того, чужого. О чем же речь?
– ...ничего, разобрались. Темное дело и через сорок лет раскроется. Время было трудное - война... Людей мало, порядку мало... Убежал он, Аманбай, из тюрьмы. Дружков там завел, они и помогли. Домой тайком пробрался. Тут они и придумали, с женой, о смерти его объявить. Чтоб не подозревали, не искали его. В горах прятался. Хотел переждать войну - тогда законы строгие были. Стал жить в пещере. Жена ему еду носила, иногда сам промышлял - силки ставил на птицу, капканы на мелкое зверье. Стрелять боялся. Потом, когда ребенка она ждала, тоже придумали, как быть. Он тогда в дом перебрался, окна, двери досками заколотили, как будто не живет никто...
Вернулась жена с дочкой - опять в горы ушел: как бы не увидал кто... Прежде ей говорил: время пройдет, он признается, повинится, отсидит свое. Да все откладывал явку с повинной, боялся. Чем дольше прятался, тем больше боялся. А потом и вовсе ум потерял от вечного страха.
– Трус прежде смерти помирает, - подал голос дедушка.
– Истинно, - кивнул гость, - только я хотел спросить вас, почтенный Муйдин-бобо: неужто вы, так близко, по соседству, живя, ничего не примечали?
Дедушка совсем склонил голову - борода его уперлась в грудь - и долго молчал. Потом сказал неохотно:
– Не совру - догадывался. Однажды видал в горах, вдалеке, странного человека... Весь волосами зарос, сам худ, глаза дикие... Узнать я не мог, а догадывался: очень уж скрытно жила соседка. Так, как она, не горе, а стыд и вину прячут...
– И что же, вы ни с кем своими догадками не поделились?
Склонить голову еще ниже было уже нельзя, тогда дедушка отвернулся к стене. И опять долго собирался ответить:
– Столько уж лет прошло... Я подумал: если этот, в горах, был Аманбай, наказание само его нашло... Тьфу, - он сплюнул, - будто муха в рот попала, как подумаю о трясучей этой жизни!..
– Стало быть, сами над жуликом, вором суд свершили? Никого не спрашивая, рассудили, как поступить - молчать?
...Ну и настырный же оказался незнакомец: вот встать бы, самого спросить, кто он такой и почему так недобро говорит с дедушкой? Я хотел встать - но не смог: в голове опять загудело. И сквозь это гуденье едва достигал слуха сдавленный, глухой голос Муйдина-бобо:
– Женщину жалел, дитя ее, ни в чем не виноватое. Неправоту свою сам теперь вижу. По содеянному - воздаянье... Хорошо, хватило совести
Голос дедушки дрогнул и прервался, а мне, в теплой постели, под одеялом, стало вдруг так холодно - как тогда, в пещере...
– -----
Выздоравливал я медленно; иной день так и проходил в полузабытье. А между тем в Гальвасае совершались большие события.
Увезли в психиатрическую лечебницу человека, который думал когда-то, что сможет разбогатеть на общей беде, убежать от совести своей... Уехала женщина, разделявшая с ним его вину, его позор, его наказанье. Уехала, увезла дочку, никому не сказала, куда.
Появились в кишлаке другие люди - из города, геологи. Двое даже поселились у дедушки. И я, лежа в саду на чорпае, слышал порой, как спорят они о термальных водах и юрских известняках, толкуют, а не местным ли, гальвасайским, ониксом отделывались здания в Самарканде четырнадцатого-пятнадцатого веков... Наперебой хвалили этот камень из "сада Шаддода" - прекрасной расцветки, хорошо поддается обработке и полировке. Но начальник объяснил, что для строительства и для поделок камень будет выбираться не повсюду, а лишь в определенных местах; самые красивые залы Гальвасайской пещеры будут объявлены со временем геологическим заповедником; начнут приезжать сюда туристы со всех концов страны...
В отряде, приехавшем в Гальвасай, были и спелеологи - специалисты по пещерам. Протискиваясь в узкие лазы, переплывая подземные ручьи, они уходили все дальше - все глубже, и когда кто-нибудь из них поднимался на поверхность, то весь кишлак повторял его рассказы, похожие на старинный дастан - о цветах из камня, о сводах, выточенных природой, в диком и привольном совершенстве...
Гальвасайцы загордились своей славой; все, даже малые мальчишки, ревниво следили за сохранностью горных сокровищ. Даже мне, можно сказать, открывателю пещеры, не приходилось думать о том, чтобы отломить на память кусочек сталактита. Да и зачем? Ведь дедушка отдал мне свою каменную веточку, с которой все и началось...
Да, отдал, - на прощанье. Ведь лето уже уступало осени...
Дедушка велел мне сесть рядом, чтобы он мог погладить меня по голове: вытянулся я за это лето невероятно. И, перебирая мои жесткие волосы, говорил:
– Прости меня, внучек, приехал ты ко мне сил набираться, а вышло так, что чуть не лишился дыхания жизни. Конечно, и ты тут не без вины. Юность горяча и нерасчетлива... Но моя вина больше - и не только перед тобой. В самом деле, кто дал мне право самому решать, что может быть прощено и что - не может? Один толк вижу в ошибке своей: помогла она мне, и тебе, и другим понять, что нельзя обойти судьбу по кривой тропке. Зумрад, - я все же ее жалею, - хотела сберечь счастье свое, а какую жизнь себе устроила? И Сайера, девочка ее, - ни отца у нее нет, ни заветной памяти о нем. Об Амане не говорю: каждый жнет посеянное. Говорят, что вылечат его в городе, да ведь честное имя - не вернут. Пусть тебе, Сайд, запомнится все, что было с нами в это тревожное лето. Ты в начале жизненного пути - отведал лепешку лишь из верхнего теста... Пусть будет прямым твой путь, пусть каждый кусок хлеба, что ты съешь в жизни, будет заработан честным трудом... В солнечный день, в темную ночь - будь всегда с людьми...