Ветвь оливы
Шрифт:
— Может быть — в той части, в какой хотел этого сам.
Что-то изменилось в атмосфере, она стала более напряженной и более глубокой стала мгновенная тишина. Я физически почувствовал, как Изабелла впилась в меня взглядом, хоть не смотрел на нее.
— Что значит, в какой хотел сам?
— Он схватил Огюста, с которым они друг друга едва терпели, но не проявил той же настойчивости с Готье. Может, конечно, он упустил его естественным образом, и все же, думаю, он изначально не проявил тут собственной пристрастности, и поэтому у Готье с самого начала было больше шансов уйти от него.
— Но это же…
— Нехорошо, знаю. Но едва ли они могут контролировать свои симпатии и антипатии и сознавать, что является для всех стратегически невыгодным.
— Кстати, об Огюсте, что же все-таки произошло? Диана ускользнула, но ты-то остался, и вы точно схватились. Каким образом тебе удалось потом от него уйти? Он был так невнимателен, намеренно невнимателен? Готье сказал, что разговаривал с каким-то крестьянином, на которого ты выскочил, тот якобы отвязал тебя от седла, а потом проводил к отряду Таннеберга, он же проводил к отряду и самого Готье. Но ведь ты еще умудрился захватить у Огюста оружие… — До меня вдруг дошло, что я так и не успел никому сказать, что Огюст сам меня отпустил, кругом все время были люди, которых не хотелось лишний раз смущать двусмыслицами и подозрениями. Все и так были чересчур беспокойны.
— Ничего я не захватывал, — наконец восставил я справедливость. — Огюст сам отдал мне излучатель. И мою рапиру вернул тоже. А потом отпустил.
— Отпустил?.. — Изабелла неуверенно засмеялась. — Ну, знаешь… в такое я могу поверить только после сказок о Труа. Что ты ему сказал? Обманул? Сбил с толку? Напомнил о чем-то? Как-то достучался? Может, в этом есть ключ к его сознанию?!..
— Ключ, наверное, есть… Только я ничего ему не сказал. Не смог сказать ничего такого, что могло бы на него подействовать… Что бы я ни говорил, это лишь приводило его в ярость. Так что какое там… Своими попытками я ему, похоже, только мешал, он понимал, что я пытаюсь им манипулировать и, естественно, свирепел… Отчасти он понимает, что с ним сделали. И попытки управления им со стороны — его больное место. Мне казалось, он меня убьет. Но он всего лишь довел меня до состояния, в котором я никак не мог на него повлиять. И вот тогда уже, когда помехи кончились, он все сделал сам. Продуманно. И сам задержал погоню. — Огюст вчера вслух по-другому трактовал свои мотивы. Я тоже сперва воспринял их иначе, но был уверен, что прав именно теперь. Он успокоился не тогда, когда «отвел душу» и когда мне «стало плохо», а когда заставил меня разозлиться и вспылить, почувствовал, что больше нет никакой игры, и вот теперь я настоящий. А удар по голове понадобился лишь затем, чтобы не дать мне снова все испортить. — И все-таки, пока не имею представления, как теперь к нему приблизиться и остаться в живых. Как доказать ему, что мы не пытаемся им управлять, тем более что… — я покачал головой.
— Мы будем пытаться, — угрюмо закончила за меня Изабелла. — Как же иначе, раз он едва ли может сам себя контролировать. Кроме каких-то проблесков. Но он не может управлять собой изнутри. А мы не можем помочь ему сделать это снаружи…
— Но раз сам он на что-то способен, может, нам нужно только время?
— Может быть.
— Жаль, что с нами нет Рауля. Какой-то выход точно есть. Не хотелось бы стирать кому-то из нас память, как остальным.
— Память?..
— По-моему, должно сработать, если проделать это аккуратно — заставить их все забыть, что было после определенного момента. Забыть обо всех установках, обо всем, что искажает их сознание. Лучше уж пусть будет просто провал в памяти. В первый раз с Жиро я только попробовал откорректировать его состояние, не очень-то получилось, но я просто не рискнул убрать сразу все.
— А ты думаешь, раньше до этого никто не додумывался?
— Думаю, что додумывались, но главная проблема в массовости. А потом — в длительности провалов в памяти. Препарат действует слишком легко и быстро. А чтобы найти точку возврата, надо с каждым пострадавшим затем возиться по отдельности — искать его собственную, избегая прямых столкновений с первыми установками, не внушить новых, слишком сковывающих и подавляющих сознание.
— А еще — всегда остается опасность, что что-то напомнит о прежних установках, они ведь все равно останутся где-то там, в подсознании, не менее сильные, чем те, что заставят их все забыть. Это может превратиться во что-то неосознаваемое.
— Мало ли у нас всех в подсознании странных вещей? У всех хватает чудачеств. По-моему, должно сойти за норму.
Изабелла помолчала.
— Но только не с одними из нас.
— Верно. Не с одними из нас. С нами все сложнее.
Она чуть вздрогнула. Оттого, что я сказал «с нами», а не «с ними». Все это подобралось слишком близко. Чуть меньше удачи, и в итоге последних дней остались бы только Изабелла — здесь и отец — в Париже.
Средь нашего затишья, быстрый стук в дверь кабинета прозвучал как внезапный крупный град. Изабелла подскочила на месте и кинулась в соседнюю комнату — открывать.
— Нам только что доставили послание!.. — послышался еще из коридора взволнованный, прерывающийся голос Дианы.
— Какое?.. — спросила Изабелла. — От кого? Это?!.. — они чем-то зашуршали, разворачивая. — Вы его открыли? Надеюсь, никто не пострадал? Нужно было отнести в мою лабораторию…
Судя по этим словам — еще одно послание от гения эпистолярного жанра, оставившего свое последнее письмо в роботе-почтальоне две тысячи лет спустя даже не на Земле.
Меня охватили дурные предчувствия, и имя им было легион… но вместе с тем, не только дурные. Вызывающие азарт. Воспользовавшись тем, что девушки находились в соседней комнате, я выскочил из-под одеяла и прихватив ближайшее, что нашлось из одежды — Мишель всегда оставлял рядом готовый комплект на тот случай, если он срочно мне понадобится, — оделся со скоростью, которую стоило бы счесть рекордной, учитывая протесты моих бедных костей. Но вот ведь парадокс, и всем знакомый — когда что-то кажется почти невозможным, оно порой выходит лучше и быстрее чем тогда, когда все в порядке. Как нечто, совершаемое на спор.
— Нет, никто не пострадал, — торопливо ответила Диана. — Мы не все можем сейчас оценить, но… я думаю, что это просто письмо. Он хочет встретиться с нами. То есть с ним! И он думает, что он — наш отец! Все еще! Сумасшествие какое-то!..
— Одичал, — философски заметила Изабелла. И после пары минут совсем уж тихого шушуканья и шуршания, они наконец дружно вошли в комнату. Диана была, уже традиционно, в своем полубоевом наряде, даже с пистолетом за поясом. — Он давно проснулся, можешь все ему сказать… — увидев меня уже во вполне приличном виде, я как раз завязывал шнурки на своем зеленом колете, Изабелла слегка удивилась и последние слова проговорила уже с сомнением — в их необходимости, в силу очевидности.
— Привет, Диана, — воскликнул я бодро. — Может, вернемся в кабинет? Там светлее. А кто посланец?
— Слава богу, мы его не знаем, — отозвалась Диана. — Если вкратце — узнав, что ты здесь и прибыл благополучно, он хочет встретиться с тобой сегодня в час после полудня. В том самом чертовом Лесном домике! Конечно, это очередная ловушка, тут нечего и думать. Неужели он ожидает, что мы на самом деле на это купимся? И все-таки, что ему ответить?
— Пожалуй, я сам ему отвечу. Кажется, пришел наш звездный час. Встретиться с ним стоит. И поговорить. Вдруг, к примеру, он захочет сдаться?
На мгновенье воцарилась гробовая тишина, а потом девушки без тени веселья, но неудержимо, расхохотались.
— Почему он не воспользовался радио? — подозрительно спросила Изабелла. — Он теперь знает все наши частоты.
— Вероятно, он находит это хорошим тоном, — предположила Диана.
Письмо было написано на языке, являвшемся потомком почти всех земных языков, и ни одного из них в отдельности. Тем не менее, оно было написано чернилами и, вероятнее всего, гусиным пером, а на некоторых буквах еще остались еле заметные легкие песчинки. Такой же анахронизм как мы сами. Привычные вещи и совершенно неуместное содержание.