Везунчик
Шрифт:
– Какая кошка пробежала между вами, и почему твоя мать работает на ряду со всеми?
– Вот видите эту деревню, улицу, сады? – разговор происходил на лавочке у дома Щербичей. – Все это когда-то было собственностью моего деда Макара Егоровича, и должно было перейти мне по наследству. Но пришли большевики, Советская власть. А они думали иначе, и угробили деда на Соловках, мне показали огромный кукиш. Я решил восстановить справедливость и вернуть принадлежащее мне по праву. А мама этого не хочет, боится, что и я сгину как дед.
– Она не верит, что мы пришли сюда всерьез и надолго? – майор с интересом ждал
– Если честно – не знаю. Мне такого она не говорила, – староста немножко замешкался. – Просто боится за меня, за мою безопасность. Говорит, что местное население не простит мне этого, не позволит вернуть наследство.
– А почему работает наравне со всеми? Могла бы и сидеть дома, посвятить себя сыну. Чем плоха перспектива?
– Вы меня извините, – Антон смотрел на коменданта с улыбкой. – Но она привыкла быть вместе со всеми. Дома ее не удержишь.
«Как все, так и я» – в этом вся моя мать.
– Правильно. – Вернер говорил, задумчиво глядя куда-то вдаль. – Не только твоя мама, а и вся Россия. «На миру и смерть красна» – такую поговорку мог придумать только ваш народ. Она, видите ли, как все. А о себе не думает. В этом наше отличие. Я слишком хорошо знаю вас. Умение сплотиться – многое значит. Но меня в данный момент волнует совершенно иное, – без всякого перехода задал старосте совершенно неожиданный вопрос. – Почему в Борках слишком спокойная обстановка?
– Не понял. Разве это плохо? – Антон был обескуражен.
– Меня настораживает та легкость, с которой жители выполняют все наши распоряжения. В других деревнях такого спокойствия не наблюдается. Везде идет открытое, или в лучшем случае, тайное сопротивление. А у вас его нет. Почему?
– Я не знаю, господин комендант, – за словами Вернера слышалась скрытая угроза, от которой у старосты внутри пробежал холодок, и не спешил покидать его тело.
– А надо знать. Будешь контролировать обстановку, будешь жить, – загадочно закончил Карл Каспарович. – И у господина Шлегель что-то много претензий к тебе, дорогой друг. Съезди к нему, успокой Эдуарда Францевича. Да, чуть не забыл: у моей мамы в Германии скоро день рождения. Вот, ломаю голову – что бы ей подарить, порадовать старушку. У тебя нет ни каких соображений, Антон Степанович, а то я тут у вас немножко поиздержался?
После отъезда коменданта Антон еще долго сидел на лавочке у дома, восстанавливая в памяти весь сегодняшний разговор с ним.
«Странно, что ему не нравится? – Антона глушила обида. – Работаешь, не покладая рук, а им еще плохо. Чего тебе надо? Каждый день с утра до позднего вечера на току молотят, как в старину, цепами зерно. Целый обоз уже отвезли в комендатуру, остальное складируем в амбарах. Укрыли соломой бурты картошки в поле, сейчас присыпают хорошим слоем земли. До весны долежит как миленькая. Наладили поставки яблок на фронт: сколотили, сколько смогли, деревянных ящиков, переложили яблоки соломой, и почти каждый день отвозили в комендатуру по полной телеге. Оказывается, это не считается. Надо по другому. Тогда скажите как надо, а нечего подозревать. У других ни лучше, а хуже на много, и это нормально. А у нас спокойно, им плохо. Плохо, что вас не убивают в Борках? Так радоваться надо, что староста работает, держит в руках ситуацию!»
Темнело, когда к Антону подошел Васька Худолей. Последнее время
– Так что, докладываю, Антон Степанович, – Васька остался стоять перед начальником. – Обмолот идет к концу, еще два стожка, и все. Я снял две пары коней, и поставил косить сено косилками. Зима скоро, а животину кормить будет нечем, если не успеем до морозов. А так хоть и старая трава, да лошадям пойдет, съедят за милую душу. Да соломки травянистой заготовим, даст Бог, и перезимуем. Вы не будете против? – сам застыл в выжидательной позе, внимательно глядя на Антона, готовый выслушать все, что он скажет.
– Садись, Василий Петрович, – Щербич показал рукой на лавочку рядом с собой. – Поговорить надо. Я хотел идти тебя искать, но на ловца, как говорят, и зверь бежит.
– Слушаю вас, – Худолей присел на краешек, повернулся лицом к начальству.
– Комендант приезжал, недоволен спокойствием в Борках. Говорит, что слишком гладко у нас все. Это то ему и не нравится. Мол, затишье перед бурей. Ты что скажешь, Василий Петрович?
– Да типун ему на язык, Антон Степанович! – Худолей перекрестился. – Еще сглазит, гусиный Карла!
– А сам то что думаешь?
Васька поставил винтовку между ног, обхватил ее руками, нагнулся вперед, почти переломился напополам, ответил не сразу.
– Помните выступление коменданта, когда вас представлял народу?
– Худолей повернулся, пытаясь заглянуть старосте в глаза. – А я помню, и все помнят. Самое главное в его речи – это смерть, смерть, смерть. Кому охота помирать? Это одна причина. А вторая, – полицай замешкался, говорить или нет. Решил – говорить! – Уж больно круто вы, Антон Степанович, взялись за деревню, больно круто! Потому и не ропщут: а куда деваться?
Щербич был приятно удивлен такой оценкой его деятельности со стороны односельчан. Значит, все он делает правильно! От страха до уважения – один шаг!
– Ну-ну! Не такой уж я и страшный, как ты рисуешь. Завтра едем с тобой в Слободу на инструктаж в комендатуру. Вызывают обоих. Сам Вернер сказал.
– А по какому вопросу, если не секрет? Может, подготовиться надо, справки какие нибудь?
– Нет, не говорил. Там все видно будет. Что зря напрягаться? Иди отдыхай.
– Спокойной ночи, Антон Степанович! – Худолей встал, закинул за плечи винтовку, и зашагал на длинных своих ногах в сторону дома.
– Я скажу, чтобы заложили пролетку, вы не против? – уже с дороги спросил он.
– Нет, конечно. Скажи, обязательно скажи, – староста небрежно махнул рукой подчиненному.
Антон долго не мог уснуть: тяжкие, невеселые мысли не выходили из головы.
«Это как надо понимать – у его мамы, видите ли, день рождения, а у меня должна болеть голова? Понравилось козлу чужая капуста, так его не выгонишь из огорода! А этот боровок рыжий, Шлегель этот? С чего это вдруг у него ко мне претензии, чем он недоволен? Да я последний месяц с ним и не встречался, не приходилось. Жадный, сволочь, обиду затаил, вот и недоволен. Вымогает, скотина!»