Везунчик

Бычков Виктор

– А он? А он считал тебя другом?

– Быстрее – предъявлял право на дружбу.

– Поясни. Не понял.

– Считал своим долгом спрашивать с меня за все, что я делаю. Учил меня жизни.

Старый Лось даже не встал, когда к ним в дом зашли немцы со старостой деревни: нацепив на нос очки, он готовился подшивать валенки к зиме. Тетка Вера и мама Антона, которая была здесь же, замерли у стола, прижавшись спинами к стене. Комендант что-то приказал солдатам, и они схватили сначала Михаила Михайловича, а потом и женщин, и стали выводить их во двор. Двое начали обыскивать дом, переворачивая все вверх дном.

– Где сын? – Вернер позволил Антону допросить хозяина и его жену, а сам стоял в стороне, наблюдая за действиями подчиненных. –

Куда он спрятался?

– Побойся Бога, Антоша! – дядя Миша вытянулся перед соседом, в недоумении разводя руками. – Откуда мне знать, где Ленька?

Разве теперешние дети спрашивают согласия родителей, что им делать, или советуются с ними куда идти?

– Не юли! Ты все знаешь! Не может быть, чтобы ты не знал, где Ленька. Не тот это человек, чтобы с тобой не посоветоваться. Я больше чем уверен, что вы с ним замышляете создать партизанский отряд, если уже не создали, – староста перекинулся на мать Леонида тетку Веру. – А ты что скажешь, где сынок?

– Вот тебе крест – не знаю! – женщина божилась, и готова была даже стать на колени.

Широко раскрыв глаза, зажав руками рот, мама Антона смотрела со стороны за сыном, готовая в любой момент помешать ему совершить что-то страшное, непоправимое.

– Ну, последний раз спрашиваю, – староста тряс за грудки старого Лося. – Где твой гаденыш?

– Антоша, что ты такое говоришь? – дядя Миша пытался вразумить соседа.

– Какой я тебе Антоша? – мощным, сильным ударом снизу в челюсть Щербич буквально опрокинул старого человека на землю, и стал пинать его ногами, приговаривая между ударами:

– Я староста, господин староста, я – твой господин!

Мама с тетей Верой кинулись к ним, отталкивая озверевшего Антона от лежащего на земле Михаила Михайловича.

– Опомнись, сынок, опомнись! – мать буквально молила сына, повиснув у него на руках. – Что ты делаешь, опомнись!

– Это ты на кого руку поднял, сопляк? – старый Лось стоял уже на ногах, и двигался на Антона. – Ты кого сломить хочешь? Наш род тебе не сломить, молокосос, мой верх будет! – и с силой и ловкостью, неожиданной для его возраста, нанес удар Антону под дых, отчего тот переломился, и начал сползать к ногам старика. Удар коленом в лицо снизу падающему противнику, и сжатым кулаком обоих рук по затылку сверху, довершили дело: кровь хлынула изо рта и носа потерявшего сознания старосты, и он упал у ног Лосева.

– А-а-а! – душераздирающий, пронзительный крик женщин раздался над деревней.

Мать опустилась на колени перед сыном, тормошила его, вытирала бегущую кровь краем своей юбки, поднимала его голову к верху, стараясь остановить кровотечение.

Только немцы, казалось, с интересом наблюдали эту сцену со стороны, не вмешиваясь, пока комендант не достал пистолет, и направил его на старика.

– К стене! – грозно приказал он.

– Ты на кого? Нас не сломить! – разъяренный старик шел на майора, расставив руки с растопыренными пальцами, готовый сцепить их на горле врага. – Кишка тонка, сволочи!

На перерез ему кинулись солдаты, но их остановил комендант, разрядив в старого Лося всю обойму. Михаил Михайлович еще успел сделать два шага вперед, и только потом замертво рухнул на свой двор с распростертыми руками.

Первой, кого увидел пришедший в сознание Антон, была его мать, только узнал он ее с трудом: перед ним на земле сидела простоволосая женщина, с обезумевшим, пустым взглядом глаз, с застывшей на лице блаженной улыбкой. Она перебирала в руках землю, пересыпая из одной руки в другую, и пела. Иногда подносила землю ко рту, пыталась ее есть, отчего все лицо было в земле, с застывшей на губах грязью. Потом начинала хохотать, бросалась землей, сыпала ее себе на голову, опять ела, и пела что-то бессмысленное, больше похожее на вой.

Убитый Лосев, обезумевшая мать, стоящие во дворе немцы, наконец, вернули Антона к действительности. Один из солдат поставил перед ним ведро воды, приглашая его умыть лицо, привести себя в порядок.

– Bitte! – пододвигал ведро поближе к старосте.

Поблагодарив солдата кивком головы, вымыл лицо, вытер его полой френча, и долго смотрел на мать. Когда он прикоснулся к ее плечу, она вдруг захохотала, с силой отбросила от себя руку сына. Антон взял ведро с водой, и плеснул ей в лицо, надеясь привести ее в чувство, вернуть к действительности. Однако она зашлась в диком хохоте, ударяя руками по образовавшейся лужице, разбрызгивая грязь. Волосы растрепались, и торчали во все стороны.

Оставив мертвого мужа, к обезумевшей женщине подошла соседка, опустилась на колени у ног, прямо в лужу, молча прижала ее голову к своей груди, и так они замерли вдвоем, не обращая внимания на окружающих.

Как позже узнал Антон, результатом облавы стали восемь человек убитыми, одиннадцать человек арестованы, и увезены в комендатуру, сожжено семь домов. «И сошедшая с ума мама», – подвел он для себя полный итог этой операции.

Он сидел на пороге собственного дома, обхватив голову руками, уставившись в одну точку. В хлеву ревела не кормленная и не доеная корова, визжал голодный поросенок, Дружок на цепи выл, вытянув острую мордочку куда-то вверх, к луне, жалуясь кому-то на свою собачью судьбу.

Деревня затихла, притаилась, зализывая раны, готовилась к очередной тревожной ночи. Ни звука в деревне, не скрипа, только в хлеву голодная скотина все ни как не хотела смириться с таким положением.

А на душе пустота, и ни каких мыслей. Хотя куда от них деться? Нет, нет, да набегают, возвращают к действительности. Хочется, почему-то, вычеркнуть сегодняшний день, забыть его, затушевать черной краской, и никогда не вспоминать. Не так, ну не так рисовалась Антону картина его управления деревней, не так! Мама предупреждала, а не верил, думал, откуда ей, темной, не современной знать все наперед? А получилось вот как, не хорошо получилось. Права оказалась. В начале то, как все гладко было, мирно, хорошо! Даже немцы не верили в такую идиллию. Только куда теперь деваться, назад дороги нет? Может, мама еще поправится, и ей станет лучше? Один. И до этого дня вокруг не было никого, разве что Васька Худолей? Вряд ли. А может комендант Вернер? Тоже нет. Тому подавай евреев, красноармейцев. А больше всего – золото. Шлегель? Нет. Васька говорит, что избил его Эдуард Францевич во время облавы: не так, видишь ли, резво орудовал как он. Прямо по морде в присутствии солдат и деревенских жителей. Грозился гестапо, обещал расстрелять. Худолей приходил уже выпившим. Может, и самому напиться, забыть хоть на время дневной кошмар? Антон прислушивался к своим желаниям, и не находил охоты выпить.

Себя не обманешь, и от себя не уйдешь. Ему захотелось вдруг завыть вместе с Дружком, с воем выплеснуть из души все то, что там накопилось за сегодняшний день.

«Старый еврей, Скворцов, дядя Миша – неужели они не боялись смерти? – мысли Антона перекинулись на убитых. Вспомнился солдат на берегу Березины. – Неужели и он не боялся умереть? Знал, что будет убит, и не боялся? И, что самое странное, не просили пощады! А этот Скворцов, полковник этот, даже сам просил застрелить его. Просил, чтобы солдаты немецкие застрелили. Какая разница кто стреляет? Неужели в ту роковую минуту ему было важно не остаться жить, а умереть от рук его врага, а не его, Антона, пули? – Щербич ни как не мог разгадать эту загадку, что унесли с собой в могилу его односельчане, и от этого злился на себя, на погибших, на весь белый свет. Ему казалось, что разгадай он ее, и ему станет легче, он станет понимать мир, понимать жизнь. А без этого будет жить как в тумане, не до конца испытает радость жизни. Даже власть над людьми, золото, что хранится в сарае, без разгадки этой тайны не так греют душу, не дают того счастья, что хотелось бы. – Спросить бы у них, да не спросишь. Поздно».