Везунчик
Шрифт:
– Ни куда я не уйду! Это моя деревня! Слышишь, Лосева? Это моя деревня, и ни кто меня из нее не прогонит! – Антона прорвало. – Так и передай своему сыну. А он пусть на моем пути не появляется – не сможем мы с ним разойтись. Не сможем! Кто-то из нас через кого-то должен будет переступить, перешагнуть через лежащего, через мертвого!
– Бог тебе судья, опыт у тебя уже есть, – тетка Вера вышла из хаты, плотно прикрыв за собой дверь.
«Стращать они меня будут, – Антон нервно ходил по хате, но, на всякий случай, завесил окно плотной тряпкой. – Что вы мне можете сделать? Попрятались по углам да лесам, а туда же – стращают! Немцы уже пол-России захватили, а им все неймется. Куда вам против такой махины, вишь, все идут и идут на Москву машины через Слободу. Поговаривают, что и через железнодорожный узел в райцентре движение не останавливается, а все прут технику вслед за фронтом. А они тут с рогатками да вилами на танки полезут, что ли? Если нет ума, то его не купишь. Я тоже, может, много чего хочу. Но я понимаю, что могу, а чего не могу. Так что еще не ясно, чья возьмет. Хотеть можно, ни кто не против. Только мы еще посмотрим, куда кривая выведет. Сдохните в своем лесу. Замерзнете».
Взял фонарь, долго возился в пустом хлеву, пытаясь отыскать укромное местечко для драгоценностей: что-то старый тайник не внушал доверия, вызывал опасения. Антон вдруг подумал о пожаре. «А если подожгут сдури? – страшная мысль пронзила сознание. – Ведь столько добра сгореть может! И не сыщешь потом на пепелище. Надо завтра же перепрятать на открытом месте. Там сам черт не страшен. Лишь бы не нашел ни кто. Вот только плохо, что снег лег. Но ни чего – голова есть, она сообразит».
В тот вечер староста лег спать на печке, вольготно раскинувшись на теплой лежанке. Рядом положил пистолет и хороший немецкий фонарик, который выменял у солдата с комендатуры за бутылку первача.
Сразу не мог уснуть, все перебирал в памяти последние события. Особенно запомнился разговор с местным пацаном пятнадцатилетним Валентином Собакиным. Этот парнишка хорошо знал в своем возрасте, чего он хочет – денег и власти. Антон его вовремя раскусил, и использовал как своего информатора. С его слов давно было известно о формировании партизанского отряда, и что его возглавил Ленька Лосев. Якобы, его избрали мужики на тайной сходке еще вначале осени, как только он появился в деревне. Об этом же говорил и комендант. Откуда Вернеру это стало известным, Антон не спрашивал, а мог только догадываться. Видно, и у майора были свои Собакины. Тем лучше! Немцы не будут сидеть сложа руки, если в округе начнут действовать партизаны.
Так вот, этот Валентин под большим секретом поведал на днях старосте о том, что партизаны будут охотиться за полицаями. Об этом говорили сверстники Валентина, деревенские парни. Откуда им такое известно – Собакин не знает. Антон поверил, потому что кто, если не ребятня, может знать все новости? Тем более – связанные с партизанами.
Об этом Щербич поспешил сообщить коменданту, но тот поднял на смех Антона:
– Ты что, хочешь, чтобы я приставил к тебе персональную личную охрану? Если так боитесь, то спите по очереди – один спит, другой охраняет. Потом меняйтесь с Худолеем.
– Спасибо за совет, господин майор, – поблагодарил его староста. – А если серьезно?
– А если серьезно, то у вас есть оружие. Защищайтесь! Партизаны тоже люди, и тоже хотят жить. Вот и весь мой совет, – ответил комендант. – Работайте на опережение. Не давайте им носа высунуть из леса. Хороший враг – это мертвый враг.
– Господин майор, – Щербич неловко переминался с ноги на ногу в кабинете коменданта. – А как насчет моего наследство? Вы же обещали помочь мне его вернуть.
– Давай сначала ты научишься защищать себя, свою жизнь, а потом вернемся к наследству. Сады стоят, и будут стоять. А вот тебя может не быть.
– Типун вам на язык! – Антон перекрестился. – Чур, только не это!
Щербич уже почти засыпал, как вдруг за окном явственно захрустел снег. Антон насторожился, превратившись в слух: так и быть – кто-то вошел во двор. Вряд ли этот человек пришел с добром: и время не то, да и погода не та: за окном около тридцати. Мороз ломит как ни когда! Жаль только, что пришлось по осени уничтожить всех собак в деревне, и своего Дружка тоже. Так бы тот точно голос подал, предупредил бы хозяина.
Звон разбитого стекла, и удар чего-то тяжелого об пол приблизили развязку – мощный взрыв потряс избу, повылетели оконные стекла, сорвало с петель дверь в сенцы. Взрывной волной обдало Антона на печке. Он даже не успел испугаться, но интуитивно вжался в лежанку. Через мгновение уже был во дворе, босиком, с фонариком в одной, и с пистолетом в другой руке. Мощный электрический луч выхватил из темноты силуэт убегающего через сад в сторону речки человека. Несколько раз, не целясь, Антон выстрелил ему вслед, но догонять не стал, понимая, что там, в кустах, его могут ждать сообщники.
На шум прибежала тетя Вера.
– Что случилось? – она тряслась на морозе то ли от холода, то ли от страха.
– А ты и не знаешь, что произошло? – сквозь зубы ответил Антон. – Кому-то жизнь моя нужна была, да сорвалось. Запомни, старая, и передай своему сыну недобитому, что если еще раз хоть кто на меня покусится, я тебя застрелю в первую очередь. А сейчас уходи, пока я хороший.
– Побойся Бога! Разве ж мой сын на тебя руку поднимет? Да ни когда!
– Пошла вон! – выпроводил староста со двора соседку. – И без тебя тошно!
Остаток ночи провел в наведении порядка: навесил дверь, заделал окна, повымел остатки стекол с пола, потом еще раз затопил печку, и только под утро позволил себе взобраться опять на лежанку, и вздремнуть. Но проспал до самого обеда, пока к нему не пришел Васька и не разбудил.
– Что делать будем, Антон Степанович? – Худолей сидел на скамейке, переломившись надвое, опирался на стоящую между ног винтовку. – Убьют, ведь, гады, и согласия не спросят. Я боюсь, господин староста! У вас ни кого нет, а у меня семья – двое детей, жена. Сам то, черт со мной, хоть что-то пожил, посмотрел. А вот детишек жалко! Они то за что страдать должны? За то, что папка легкой жизни захотел? Не могу я, Антон Степанович, состоять в вашем войске и дальше, не могу! Не обессудьте, но не могу.
– Я тебя не принимал, и не я тебя должен увольнять, – Щербич слез с печки, зачерпнул из ведра воды, и жадно выпил, проливая ее себе на грудь. – Ты иди к коменданту, и попроси, чтобы тебя освободили. А я посмотрю, что получится.
– Может, вы за меня слово замолвите? – напарник с надеждой смотрел Антону в глаза. – А то он меня или в гестапо, а может и расстрелять. Он такой, я его знаю!
– А ты хочешь меня подставить вместо себя? Думаешь, мне он премию Сталинскую выпишет? Как бы не так! И со мной будет тоже, что и с тобой. Нет нам дороги назад, Василий Петрович! Нет! Как не крути, а ждать нам победы Германского оружия вместе с ними! В этом наше спасение, другого пути я не вижу.
– Боюсь, что долго ждать придется, – Васька наклонился к начальнику, и почти зашептал, поглядывая с опаской на заколоченные окна. – Говорят, под Москвой Красная Армия скулу своротила непобедимой, и теперь, говорят, драпает она от Москвы то!
– А ты откуда это знаешь? – по телу Антона потянуло холодком, страх внезапно закрался в душу. – Комендант сказал, или радио передало? Так оно не говорит.
– Мне в комендатуре сегодня один Ганс поведал, когда мы дрова к ним привезли, разгружать стали, а он мне возьми и скажи. Мол, Москау ваша Гитлеру нашему скулу своротила, и показывает на себе. Я не поверил, спросил у старосты Слободского, Петьки Сидоркина, правда ли это. Так знаете, что он мне ответил? Пойди, говорит, на шоссе, да посмотри, как день и ночь идут санитарные машины в Германию. Это они раненых вывозят. И в районе на узле железнодорожном, говорят, забито составами с красными крестами. Вот и не верь после этого! Бегут защитники наши, благодетели, бегут!