Via Crucis
Шрифт:
Сердце его радостно трепетало в ожидании одобрения и благословения. Архиерей не сдержал хитрой улыбки:
– Епископского сана желаешь? Доброго дела желаешь! Послужить ближнему в сане архиерея – чем не занятие? Так и апостол нам заповедал. Только не так всё просто устроено в мире, и где пути Божии проложены, нам порой не ведомо. Я вижу твоё усердие о службе церковной, и волен ты сам выбирать поприще. Но сдаётся мне, что имею я право дать тебе совет пастырский. Чем в эмпиреи возноситься, помогай усердно отцу в его благом деле, усердно учись, стань провизором или врачом, женись…
Илья с удивлением посмотрел в глаза епископу, не ожидая услышать от него такого странного совета. Сердце забилось часто и тревожно.
– Вот ты горишь сейчас как свеча, чистым пламенем, хочешь ангельский образ принять, – продолжил Тимофей, как бы читая мысли Ильи. – Но смысл жизни нашей не в том, чтобы желания свои исполнять, а чтобы волю Божию слушать. Монастырь монастырю рознь, не все иноки – ангелы и не все настоятели – отцы.
– Мне…
– Слишком ты человек добрый и чувствительный, да жалостливый очень. В этом и хорошая сторона есть, но и слабость твоя будет всегда. А ты ведь жизнь пока по книгам знаешь. А есть люди такие, что посмотрят – вот безответный человек, да подмять, да поломать тебя захотят. Я разного и всякого в жизни повидал. Бывает, поскребёшь немного монашка, а под ним или мужик безграмотный, невежа, или дурак, или пропойца, не дай Бог…
– Но я… – попытался слово вставить Илья, буквально оторопевший от такой прямоты епископа. Он пребывал в полном недоумении: семья – это же… жениться надо. И не знаешь, как к такому деликатному делу подступиться.
– А девицу хорошую не так трудно найти. Как отцы учат: семья – малая церковь! Вот и будешь верховодить над своей епархией наподобие архиерея. Деток уму-разуму учить, добрые дела делать и в храме помогать, как батюшка твой.
Илья густо покраснел, но возражать больше не посмел. А епископ продолжал, как ни в чём не бывало:
– Я вот что думаю, приготовь-ка сам по прописи настойку пионовую с нашатырём и отнеси завтра вечером в дом купца Чаботырова. Скажешь, что я прислал! Да отдай склянку лично в руки дочке его, Меланье, и расскажи ей подробно, как, да поскольку, принимать. И не забывай, аптекарь не только прописью, но и словом добрым и участием лечит!
Утро следующего дня выдалось непогожим. Сквозь плотную завесу туч едва проглядывало осеннее солнце. Клонило к дождю. Ветер хлопал немногими ещё распахнутыми окнами и гнал сухую серую пыль по переулкам маленького городка Зарецка.
Епископ Тимофей после утреннего правила и чая с калачом уединился в кабинете. Михаил трижды с промежутком в четверть часа заглядывал к нему, чтобы узнать, не пора ли ехать к Чаботыровым. Но епископ всё махал рукой и сосредоточенно листал какую-то медицинскую книгу.
Наконец, подняв глаза от книги, он произнёс:
– «Аз, ихже аще люблю, обличаю и наказую. Ревнуй бо и покайся».4 Это слова святого апостола Иоанна Богослова, память которого сегодня совершается. Но он же и сказал, дабы мы не забывали о милосердии Божием: «Видите, какову любовь дал есть отец нам, да чада Божие наречемся, и будем»5.
Он опять замолчал, задумавшись, нащупывая неуловимую грань между составами душевными и духовными, выбирая средства, необходимые для помощи в такой странной болезни, какая была у купеческой дочери. Тяжёлый медицинский фолиант в коричневом переплёте на латинском языке лежал на столе разверстый всей своей бездной научных знаний. Рядом с ним примостилось не большое по формату, но толстое, не меньше фута толщиной Евангелие с десятком нитяных закладок.
– Вот, Миша, – заключил епископ. – Дело нам предстоит не простое. У Меланьи болезнь нервная, от испуга произошедшая, к тому и из комнаты она уже год не выходит, спит при свечах. Но девушка она хорошая, добрая. Нет у болезни сей духовной основы! И средства для лечения нужны медицинские. Но мы поедем с тобой в дом купца, и молебен отслужим, полагаясь во всём на Промысел Божий. А дальше посмотрим. А ты мне вот что подсоби…
И епископ отдал подробные распоряжения насчёт молебна.
Прохор Васильевич с раннего утра стоял у ворот своего дома, ожидая приезда епископа. Дважды молодая кухарка Лизавета растапливала самовар, он простывал, но гостя всё не было. И вот, наконец, показались две кареты: первая – архиерейская и ещё одна, попроще. Лошади поравнялись с домом Чаботырова и остановились посреди улицы. Из второй кареты не спеша выбрались четверо соборных певчих и по мановению руки Михаила во весь голос затянули тропарь кресту: «Спаси Го-о-споди лю-у-ди твоя-а-а…». В окне показались удивлённые лица сыновей Чаботырова, а жена его, путаясь в юбках, выбежала из дому навстречу шествию. Хор усилил громкость песнопения до громогласного и проследовал в дом. Лиза чуть не опрокинула самовар, который второпях разжигала в третий раз. На словах: «И твое-э сохраня-а-я крестом твоим жи-тель-ство-о-о» двери архиерейской кареты распахнулись, и оттуда торжественно шагнул на землю епископ Тимофей с серебряным крестом в левой руке и посохом в правой. Выражение лица его было до того возвышенным, что казалось, будто дюжина ангелов трубит в свои невидимые трубы у него над головой. Михаилу показалось, что занавесочка в угловой комнате купеческого дома, где затворничала Мелания, слегка поколебалась.
Вновь затянув тропарь, певчие проследовали в дом, за ними с торжественным видом прошли Тимофей и Михаил с серебряным сосудом для воды и кропилом. Прямо в главной зале немедленно начали водосвятный молебен. Трижды окунув в воду крест, епископ быстрым шагом проследовал в комнату Меланьи и возложил его на голову девушке, пребывавшей в полном ступоре.
Напряжение в комнате было такое, что воздух, загустевший до состояния овсяного киселя, отказывался втягиваться в ноздри и все дышали ртом, как рыбы.
– Тебе говорю, встань и ходи, – громко сказал епископ. Меланья осталась сидеть на месте. Лариса Никитична разочаровано всхлипнула, закусив конец шали. Тимофей наклонился к купеческой дочке, мягко взял её обеими руками за голову и нарочито сердито, но твёрдо, как власть имеющий, проговорил ей на ухо:
– Чего сидишь-то? Всю жизнь тут провести хочешь? В старуху превратишься, не успеешь оглянуться.
Меланья вздрогнула и медленно подняла глаза на окно, за которым застыли лица братьев. Тимофей осторожно взял затворницу за руку и она, всем естеством чувствуя чужую волю, такую сильную, что сопротивляться не было сил, но и столь же добрую, как бабушкина колыбельная в детстве, встала и сделала несколько шагов в сторону двери. Ещё немного и она вышла в главную залу. Кухарка, стоящая в дверях, уронила на пол стопку тарелок, но никто этого не заметил. Епископ вывел девушку на улицу и повёл за ворота. Хор, разогревшийся анисовой, как ни в чём не бывало, грянул: «Тебе Бога хвалим…»
Утром следующего дня Михаил с удовольствием докладывал епископу о событиях, произошедших в доме Чаботыровых после молебна. Он спозаранок успел посетить счастливое семейство и еле вырвался, со смирением съев два пирога с вязигой и ватрушку со сладким творогом. Чая и варенья никто не считал.
– После того, как болящая приложилась к кресту, и мы уехали, она проследовала в свою комнату и первым делом, легла на кровать и мгновенно уснула, – рассказывал келейник епископу, сидящему в кресле с босыми ногами, обёрнутыми свежими капустными листьями (от долгой тряски в дороге голени сильно отекли). – Проспала она аккурат до обеда. Потом вышла сама и попросила у Лизаветы поесть.