Via Crucis
Шрифт:
Они подошли к зацарапанной высокой стойке цвета лежалого лимона.
– У вас кофе какой? – устало спросил в пустоту Борис. Перед прилавком никого не было. В углу кафе, надвинув на глаза мятую льняную кепку, дремал над чекушкой и стаканом томатного сока какой-то местный старик.
– Варёный, – раздался из ниоткуда тихий волшебный голос, и из-за ширмы к стойке вышла девушка. Она была хороша той особенной русской красотой, в которой татарский омут тёмно-карих глаз и размах широких скул сочетается с нежной гармонией всех черт лица. Таким девушкам из глубинки присуща пугливая диковатость взгляда, ловкость подвижных, чуть полных, рук, едва заметная сдобная полнота и детская припухлость щёк. В них всегда есть природная грация, пусть и слегка тяжеловесная, которая позволяет прямо здесь, за ширмой, переодеться в
– А жареный есть? – неожиданно резко отреагировал Борис.
– Извините нас, с дороги устали, – вмешался Теплоструев. – Нам два кофе… варёных.
Загудела, задребезжала, разогреваясь, массивная машина. Замелькали ложки, чашки, сахарница, салфетки.
– У нас в округе все пьют растворимый, кофеварка есть только у нас, – немного оправдываясь, пояснила девушка и подняла на Дениса глаза, задержав на его лице слегка потерянный взгляд. Внутри её зрачков переместилась густая тень, словно перевернулась с боку на бок, затем девушка вновь опустила взгляд долу.
Кофе был крепкий, с яблочной кислинкой и густой коричневой пенкой. Старая машина давала отличный результат.
Денис сел за столик и быстро опустошил свою чашку. Затем, повинуясь бессознательному зову, он вновь подошёл к стойке, желая ещё раз заглянуть в глаза девушке, убедиться всё ли он разглядел правильно. Официантка смотрела в окно, на подоконнике без звука работал маленький пучеглазый телевизор.
– Девушка, ваш кофе удивительно хорош, – прервал её размышления голос Теплоструева.
Плечи девушки вздрогнули, и она медленно повернула лицо к Денису.
Тень в глубине глаз была реальной, она встала в полный рост и владела сознанием девушки. Её полубезумный взгляд с отблесками тёмного пламени в широких зрачках горел болезненным страданием. Неожиданно глубокая складка прочертила её переносицу, исказив гармонию черт лица. Полные, но такие сухие губы страдальчески кривились.
Замерев, как птица-портной перед ритмичными колебаниями кобры, Денис не мог отвести взгляда от ведьмовских плясок теней в глазах девушки за стойкой и детского пушка на розовых скулах.
– А нам уже пора, – крепко ударил Дениса по спине Караваев и зло усмехнулся.
Стрикс, не знающий усталости, гулко урча, помчал дальше.
“До Москвы больше часа пути, можно и вздремнуть”,– подумал Теплоструев, но заснуть было не суждено, поскольку внезапно заговорил Борис.
– Ты ведь заметил, – это был не вопрос, а утверждение.
– Как ты запаниковал и вылетел пулей? – Теплоструев скривился. – Конечно, заметил. Даже кофе бросил. Варёный!
– Я три войны прошёл. Про страх забыл ещё на Кавказе, остались только холодный фатализм и сухая злоба… Но таких глаз, не поверишь, боюсь, как муха дихлофоса. А что война? Тебе любой скажет: есть враг, и ты сам для него – враг. А представь себе, что ты вот такую загадочную девушку полюбил, свадьбу с ней сыграл, а муть эта самая, что во взгляде этой официантки ты сейчас видел, пряталась до поры до времени.
– Это ты про себя рассказываешь, или так рассуждаешь, абстрактно? – Уточнил Теплоструев, заметивший резкую перемену в лице своего напарника.
– Ну, про себя, допустим, – угрюмо буркнул Борис. – Вот женился я на такой красавице, а она ещё и умная была, стихов знала наизусть множество. Прожили год душа в душу! Я в милицейском спецназе служил, зарплата, паёк, форма. А как с Кавказа вернулся, там меня первый раз ранили, нас уже не двое, я и она, а появился этот третий. И он тенью в глазах у неё мелькает. Я с женой разговариваю, а он на меня смотрит! Сначала он присматривался, молчал, только жену мучал: ночью она стала просыпаться часто, а днём, наоборот, засыпать посреди дня. Я думал, это она от переживаний, мол, муж раненый, нервы, волнения. Всё пройдёт, думал. И правда, ей лучше стало. Дочкой она много занималась, ну ни дать, ни взять – счастливая семья. Тут уехал я ещё на три месяца, а болезнь того и ждала… Эх!
Борис замолчал, но даже сквозь гул двигателя было слышно, как он скрипит зубами, преодолевая глухое отчаянье. Тяжело ему давался это признание, но неосознанное доверие к своему попутчику толкало его на то, чтобы впервые рассказать живой душе о засевшем в сердце переживании.
– Шли колонной через долину, попали под обстрел, три или четыре миномёта и десяток абреков с автоматами, троих наших – насмерть, у меня тяжёлая контузия. Шесть месяцев в госпитале провалялся, стоял вопрос об увольнении из МВД. Вернулся домой и тут, мама родная, такое началось! Я на эту войну, как на курорт с массажем вернуться хотел! Эта тень уже в полный рост встала между нами, я порой не знал с кем и говорю-то. Другой бы запил на моём месте, но я водку не переношу, а с пива, сам знаешь, ссать хочется, много не выпьешь. Так я в погранвойска перевёлся, в Среднюю Азию уехал на три года, чтоб с ума вместе с ней не сойти. А был на грани! Я с ней говорю, она мимо смотрит. Пожалеть хочу, слышу шипение: «Не трогай, гадина»! Это мужу она такое говорила, каково! И ещё – стирала. Но как? Словно маньячка какая! Целый чулан порошков стиральных, отдушек, замочек, примочек. А ещё: синька, белила, краска, чёрт пятнистый! Отмочка в трёх водах, машинка шуршит, на кухне бельё кипит… Покупай, говорит, вторую машинку, «Малютку»! Чуть скатерть постелила, крошки уронили, всё – стирать.
Борис ударил руками по рулевому колесу, в ответ Стрикс испуганно вильнул по шоссе.
– Может, остановимся? – заволновался Денис.
– Нет, я в норме, – ответил Борис, но вряд ли это было правдой.
– Эх, кабы я догадался, что это болезнь, может, сразу бы лечить начали, помочь можно было бы. Я с матерью своей заранее поговорил: уеду, за внучкой приглядывай… Но всё-таки, получается, убежал с поля боя, дезертировал. А заклинило меня после одного случая. Я с дочкой из парка вернулся, спать её уложил. Захожу в ванную – жена стирает, наклонилась над тазом и трёт, трёт. Я сзади приобнял её, мол, соскучился. А она такая тёплая, мягкая! Но не тут-то было. Супруга моя законная поворачивается и пристально так, словно впервые видит, на меня смотрит! Но, честное слово, я и испугался не на шутку. Не она на меня смотрела, а кто-то чужой, злой и голодный. И показалось мне, что этот монстр душу мою выпить хочет. Я замер, а она спокойно так руки о полотенце вытерла и по лицу меня ладонью – хрясть! Я понимаю, даже с точки зрения науки женщина – существо малоизученное! Ну и пусть будет загадка, но если к ней добавить душевную болезнь, то препятствия для семейной жизни будут непреодолимые. Никому не захочется бродить по мрачному лабиринту, в глубине которого воет минотавр. И не страх в твоём сердце, а ужас и ты абсолютно беспомощен, и оружия никакого не придумано…
После этих слов Борис ударил по тормозам и съехал на обочину. Он вышел из машины и широкими шагами, напролом, обдирая руки о колючие ветки кустов, пошёл в ближайшую рощу. Денис выскочил тоже, не зная, чем помочь, но услышав за деревьями странные гортанные звуки, остановился. Караваева рвало.
Через двадцать минут Караваев вышел к машине, весь в листве и репейных колючках, но уже привычно спокойный. Только лопнувший на белке левого глаза сосуд напоминал о буре, прошедшей по его сердцу. Он сел в машину и с усталой улыбкой посмотрел на обескураженного Дениса, тихо сказав:
– А ты говоришь, кофе варёный!
Глава 2
«Не домогайся начальства не данного
и не отвергай данного»
Св. Григорий Богослов, IV век
В город Зарецк епископ Тимофей прибыл 24 сентября 1770 года (или лета 7278 от сотворения мира в старом исчислении) поздно вечером. В день тот праздновалась память первомученицы Фёклы Иконийской, сподвижницы апостола Павла и безмездной целительницы тяжёлых болезней. Лечила Фёкла и травами, и настоями, и мазями, но наипаче молитвою. Она жестоко пострадала от местных знахарей, имевших хороший доход от пользования недужных и немощных. Так, любое доброе дело, творимое человеком, возбуждает в тёмных душах злобу и зависть, разъяснял епископ смысл этой житийной повести своему келейнику Михаилу, молодому ещё человеку с едва наметившейся бородой. Тот вздыхал и качал головой, мол, благо творить не прочь, да пострадать не готов.