Виа Долороза
Шрифт:
Стивен отвернулся от жены и с какой-то холодной опустошенностью произнес:
– Ну, вот и договорились… Оказывается твой муж – фашист!
Ссутулившись, он подошел к шкафу и снял с вешалки куртку. Обернувшись уже в дверях, бросил:
– Ладно… Давай закончим этот разговор… Тебе нельзя сейчас волноваться – я схожу в паб, а ты пока успокойся…
Наташа, понуро опустив голову, слышала, как за ним захлопнулась дверь. Слезы, душившие её, наконец-то перестали сдерживаться и выплеснулись наружу безудержным потоком – уже не сдерживаясь, она разрыдалась. Когда эмоциональный врыв немного поутих, она подошла к секретеру, достала оттуда афишку с портретом Таликова и размашисто написала на ней красным фломастером – "Ты его тоже убивал!" Взяла скотч и прикрепила афишу на зеркало. Затем зашла в гараж, завела машину и выехала из дома. От соседнего
Вашингтон… Арлингтонское кладбище…
Арлингтонское кладбище такой же символ Америки, как и слова американского гимна… Ее боль и ее гордость…
Роберт Мотс остановил автомобиль, вышел из машины и направился к воротам мемориала. Он прошел по белым ступеням, мимо застывших в почетном карауле морских пехотинцев в белых фуражках, мимо вечного огня неизвестному солдату, и направился вглубь кладбища…
После смерти сына Мотс стал воспринимать Вашингтон несколько по-иному. Теперь он ассоциировался у него не только с Белым домом и Капитолием. Неожиданно для себя Мотс вдруг осознал, что Вашингтон – это огромный национальный траурный мемориал…. Мемориал Иво Джима, мемориал героям вьетнамской войны, Арлингтонское кладбище – все это оказалось здесь, совсем рядом, хотя он не раз проезжал или проходил мимо них, но все эти свидетельства трагичной американской истории как бы оставались в стороне от его личной жизни, никак не соприкасались с ним в его повседневном мире.
Мотс не спеша шел по белым плиткам тротуара, а мысли неспокойным потоком текли у него в голове…
"Странно! – думал он. – Пятнадцать лет! Целых пятнадцать лет понадобилось, чтобы понять, что их жертвы во Вьетнаме были не напрасны…. Но только, как тяжело давалось это понимание! Ведь он ещё помнит то время, когда искалеченные вьетнамские ветераны срывали здесь свои боевые награды и бросали их тут же пыльный асфальт… Как знаменитые артисты и голливудские актеры устраивали около призывных пунктов концерты и массовые демонстрации против "позорной войны во Вьетнаме"… Как во время студенческой демонстрации в Оклахоме против студентов была брошена в местная полиция, вынужденная тогда применить оружие… А ведь те студенты тоже искренне верили, что выступая против "этой грязной" войны, они борются за свободу своей Америки, за её демократию…
И только теперь, спустя пятнадцать лет, пережив ужас вьетнамского синдрома, пережив позор национального поражения, он… нет… уже не только он – теперь уже каждый американец мог сказать – те парни во Вьетнаме погибли не зря. Парни, которые здесь лежат – это гордость и слава Америки, они тоже часть её истории, истории Соединенных Штатов! Они гибли, защищая их демократию, их национальные интересы, значит и его, Роберта Мотса, жизненные идеалы, его кредо, его американский образ жизни. Теперь уже сама история доказала их великую правоту, без которой любой американец не мог бы чувствовать себя сегодня по-настоящему американцем… Но для этого надо было пройти эти долгие пятнадцать лет. Пятнадцать лет для того, чтобы осознать эту истину, понять весь трагизм и героизм той войны… А ведь по сути для этого он, Роберт Мотс, жил и работал… И именно за это, за это трудное понимание, за осознание этой правды погиб его сын Рональд Мотс! Его единственный сын!"
Долго, очень долго Мотс не мог и не хотел себе признаваться в том, что все, что он делал, то чем он занимался, он делал для Ронни, а может быть с какого-то момента именно ради Рони. И ведь это действительно было так! И вот теперь его сын, его единственный сын, которого Рональд Мотс научил верить и отстаивать эту правоту, его Рони лежал теперь среди этих аккуратных могил!
"Стоп! – одернул себя Мотс. – Что это я? Становлюсь сентиментальным! Старею, наверное…" Господи, но ведь у него нет сожаления! Ему не в чем раскаиваться и не в чем себя упрекнуть, – он все время работал и делал то, во что верил. И это правда… Всю жизнь он работал ради своей страны, чтобы дети на этой земле жили счастливо и спокойно – сегодня можно с уверенностью сказать, что так оно и будет… И в этом есть частичка и его, Роберта Мотса, заслуги… Но тогда почему такого спокойствия нет в душе у него самого? Почему же откуда-то из глубин сознания всплывает какое-то ощущение неудовлетворенности, словно где-то он допустил ошибку, и это чувство охватывает его скользкими щупальцами сомнений… Что же он сделал не так?
Мотс
"Америка, Америка… – проносилось у него в голове, – Великая держава, великая страна! Единственно великая… Единственная, к которой можно теперь добавить приставку "супер". Нет больше коммунистического монстра… Русские почти всё сделали сами – развалили себя, разрушили, – им даже не пришлось особенно в этом помогать, а Америка… Америка, как последний гладиатор, оставшийся на арене, осматривает ристалище с поверженными соперниками… И нет больше достойных противников! Нет! Америка самая могущественная в мире! Разве не так? Разве не для этого он, Роберт Мотс, работал? Разве каждый американец мечтает о том же самом? Тогда где же ошибка? Или быть может зря его гложет этот червь сомнения?"
Мотс подошел к тому месту, к которому направлялся с самого начала и неподвижно замер около мраморного столбика. Его взгляд уперся в два слова, высеченных на мемориальной плите. "Рональд Мотс" – прочел он и окаменел. Мысли его тревожно проносились в мозгу, а взгляд неотрывно притянулся к белому столбику с именем сына…
Мотс знал, что завтра он придет сюда снова, но уже с женой – завтра исполнится ровно полгода, как погиб Рони, но завтра он не сможет постоять здесь вот так, один на один со своим сыном, со своими мыслями, завтра будет не до того, потому что завтра надо будет поддержать Барбару, ей труднее всего – она мать… У них с Барбарой была хорошая жизнь, и прожили они её с любовью и уважением, но только сейчас ему вдруг показалось, что всё, что у них осталось – это вот этот маленький столбик с именем их сына на Арлингтонском кладбище…
Мотс поднял глаза к тяжелому серому небу…
"Господи? Но почему? Почему такая цена?" – подумал он.
Он смотрел в пасмурное серое небо, зная, что ответа не будет, но всё смотрел и смотрел на тяжелые тучи, плотно укутавшие небо. Наконец, повернулся, и не оглядываясь, пошел обратно к машине…
Тяжелая грозовая туча медленно наползла на небосвод, вытеснив полоску чистого неба, и приготовилась обрушиться на землю плотными струями воды. Наташа съехала на обочину автострады, пропуская поток спешащих машин и уткнулась лбом в мягкую обшивку руля. Сзади в метрах пяти за ней остановился серый "Додж". Наташа подняла голову и в боковое зеркало увидела, как из него вышел Уильям Килби, агент службы наружного наблюдения. Он подошел к Наташиной машине и обеспокоено заглянул внутрь:
– Миссис Крамер, у вас все в порядке?
– Все в порядке, Вилли, – Наташа вымученно улыбнулась. – Не волнуйтесь…
Килби отошел от машины и снова уселся в свой "Додж". Наташа усмехнулась – Стив и здесь позаботился о том, чтобы она была под присмотром, – на всякий случай, чтобы не наделала глупостей… Наташа тяжело вздохнула и, положив руки на руль, уставилась в пустоту…
"Господи, ну почему все так? – подумала она, – Почему раньше было так просто, а теперь все так сложно? В детстве было все так предельно ясно и понятно – смотришь кино и все ясно: тут хорошие, тут плохие, здесь черное, там белое… А теперь? Теперь ее муж, её Стив, самый любимый и дорогой для нее человек, борется против ее родины. И делает это ради их будущего ребенка. Ребенка, который уже живет у неё под сердцем и движения которого она с замиранием чувствует у себя внутри… И этот ребенок наверняка вырастет веселым, здоровым и жизнерадостным человечком. Настоящим американцем! Вот только… Он, наверное, так никогда и не узнает, какая она – родина его матери? Не почувствует, как пахнет свежескошенное сено солнечным летним утром, не ощутит прохладу березового сока, скрип снега под полозьями лыж в зимнем лесу… Скорее всего для него Россия будет чужой и непонятной страной, кадрами из теленовостей, просто местом на карте…"
Наташе почему-то вспомнилась бабушка, которая два года назад приезжала к ним в Вашингтон. Очень долго не удавалось добиться ей визы на выезд – там, в Союзе, она по-прежнему считалась матерью перебежчика… Когда она наконец прилетела, они с отцом были по-настоящему счастливы, – возили её в Нью-Йорк, таскали по Вашингтону, показывали музеи, Капитолий, Белый дом… Но больше всего её поразили улыбающиеся люди на улицах и аккуратные, ухоженные газоны. Она давала возить себя куда они хотели и смотрела на все помолодевшими, радостными глазами – казалось она даже стала светиться изнутри… Но через месяц начала сникать. Отец и Наташа сразу заметили эту перемену.