Виа Долороза
Шрифт:
– Хорошо, хорошо, – растерянно затряс седой шевелюрой Самуил Яковлевич. Проводив господина Магена до двери, он шаркающей походкой вернулся обратно и, подозрительно скосив взгляд на Бориса Сосновского, поинтересовался осторожно:
– Простите, а если не секрет, то чем вы занимались, до того, как начали торговать автомобилями?
– Ничего секретного… – с добродушной улыбкой, ответил Борис Моисеевич, стараясь, чтобы его ответ прозвучал, как можно более откровеннее и убедительней. – По специальности я математик… Точнее занимался теорией математического анализа… Имею несколько научных трудов… Издавался в Германии и США…
Самуил
– О, гармония цифр! – воскликнул он успокоено. – Понимаю! И научные звания какие-нибудь имеете?
– Доктор математических наук…
– Н-да! В какое непростое время мы живем! Математик занимается продажей автомашин… Какая метаморфоза! Фирочка, ты слышишь? – Самуил Яковлевич обернулся к супруге, словно призывая ее в свидетели. – Борис Моисеевич, оказывается, у нас известный ученый!
С подобревшим видом он взял со стола большой фарфоровый чайник, и принялся разливать ароматный чай по чашкам. Чай у него закапал на стол. Эсфирь Давидовна отобрала чайник у супруга и заявила строго:
– Моня… Дай я всё сделаю…
Она стала разливать чай по чашкам сама. Самуил Яковлевич безропотно подчинился супруге, но тут же заговорщески наклонился к Борис Моисеевичу и произнес шепотом:
– Подождите! У меня есть одна вещица, которая должно быть вас заинтересует… – он хитро улыбнулся и добавил. – Лобачевский… Издание прошлого века… Сейчас принесу…
Громко шлепая тапочками по полу он направился в комнату, а через несколько минут вернулся, держа в руках книгу в темно-коричневом потертом переплете.
– Вот она! – благоговейно сказал он и осторожно передал книгу Сосновскому. – Теперь мало кто знает, что теория Лобачевского в прошлом веке – это приблизительно то же, что и теория относительности Эйнштейна в веке двадцатом…
Борис Моисеевич осторожно взял книгу в руки и стал ее рассматривать. Позолоченные буквы на коленкоровой обложке почти истерлись и теперь лишь едва угадывались по тусклому тиснению. Борис Моисеевич, положил книгу на ладонь, аккуратно открыл ее и начал листать пожелтевшие хрупкие страницы.
– Только, пожалуйста, аккуратнее, – с трепетом в голосе произнес Самуил Яковлевич.
Борис Моисеевич молча кивнул. Текст в книге был старый, с буквами "ять", "ижицей", на некоторых листах были изображены треугольники, прямые, кое-где на полях остались бледные коричневые пятна. Листы давно сморщились от попавшей на них некогда влаги.
– И эту книгу я достал знаете где? – спросил Самуил Яковлевич с каким-то нервным воодушевлением. – На пункте сбора макулатуры! Нда-с… Представляете, выменял на пачку "Беломора"! И ведь не только её… Чуть ли не треть моих книг – это книги, которые их хозяева выбросили или сдали в макулатуру! Нет, вы представьте себе, сдавать в макулатуру Имануила Канта или Лессинга, чтобы получить какого-нибудь там Флеминга или Чейза? Это Готхольда Эфаима Лессинга, основоположника немецкой классической литературы! Да эту книжку мог держать в руках современник Фридриха Великого, Фонвизина, Державина! И такое богатство сдавать на вес! Кощунство! Нет… Я вам даже больше скажу… Преступление! Нда-с! К сожалению, чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что люди не ценят, то что имеют! И это, знаете ли, не только к книгам относится… Вы думаете мы плохо живем, потому что стало трудно достать колбасу в магазине? Не-ет! Я вам так скажу, я уже старый человек и многое видел, – мы уже забыли, что такое жить плохо! Нда-с! Люди, которые могут себе позволить сдавать в макулатуру такие книги, живут роскошно, я вам скажу, просто роскошно!
И Самуил Яковлевич так яростно затряс своей седой волнистой гривой, что очки на носу у него возмущенно запрыгали.
Последующие несколько дней Борис Сосновский ждал… Нет, он не сидел без дела – он успел заказать на заводе новую партию автомашин, договаривался о продаже автомобилей, налаживал связи. Начал организовывать несколько автомагазинов в столице. И все же он ждал… Это подспудное, ноющее чувство тяготило его на протяжении нескольких дней… Он ждал… Ждал этого звонка, который раздался в офисе ровно через неделю, после того, как он встретился у Самуила Яковлевича с господином Магеном.
– Добрый день, Борис Моисеевич – услышал он в трубке знакомый голос Якова Магена. – Ваш вопрос решен… Можете обращаться за кредитом…
Сосновский сглотнул подступивший к горлу комок и почувствовал, как громко колотится внутри сердце, отдаваясь гулкими ударами в голове и груди. Казалось, эти удары звучат подобно колоколу и слышны даже на другом конце телефона, а из глубины сознания медленно, как вода в шлюзе, но все более и более уверенно, заполняя его счастливым и радостным зудом, поднималось: получилось! Получилось! Значит теперь можно было начать реализовывать свой план, который он придумал неделю назад! Борис Моисеевич ещё несколько секунд держал трубку около уха, в которой раздавались только короткие гудки, а затем, стараясь справиться с волнением, набрал номер директора автозавода:
– Виктор Васильевич? Добрый день! Борис Моисеевич Сосновский беспокоит, – он отметил, что голос его снова звучит ровно и спокойно. – Есть интересное предложение… Организовать ассоциацию, которая могла бы отстаивать интересы автопроизводителей… Нет… По телефону не хотелось бы… Сегодня к концу дня? А мы могли бы назначить более точное время… На двадцать тридцать? Нет, не поздно… Буду! Спасибо…
Вечером, к назначенному времени Сосновский был в кабинете директора.
Посредине директорского кабинета тяжело громоздился буквой "Т" длинный стол. На нем умещались несколько телефонов и пульт селекторной связи. Французские шторы ровными волнами закрывали унылый серый заводской пейзаж за окнами. В углу, позади кресла директора стояло на подставке красное знамя завода, чуть выше на стене висел портрет Михайлова. Сразу бросалось в глаза, что этот, портретный Михайлов несколько отличается от оригинала – на портрете родимого пятна на темени у Михайлова не было.
"Как же мы всё-таки привыкли всё ретушировать!" – подумал про себя Сосновский, скользнув ироничным взглядом по приукрашенному, закованному в позолоченную рамку изображению.
– Добрый вечер, Виктор Васильевич! – произнес он с вежливой улыбкой, увидев, как к нему тяжелой, натруженной походкой направляется хозяин кабинета.
– Добрый-то он добрый… Если он, конечно, добрый, – меланхолично произнес директор. Серые мешки у него под глазами тяжело набрякли, выдавая накопившуюся за день усталость. – Ну, и что там у вас за идея, Борис Моисеевич? – спросил он без всякого энтузиазма и показал широкой, как лопата, ладонью на стул. – Присаживайтесь…