Вице-президент Бэрр
Шрифт:
— Все хотят устроиться на государственную службу! — выдавил из себя бедняга. Я великодушно улыбнулся, заплатил за марку и отправился на Пайн-стрит.
Брайант обрадовался, но не удивился.
— Мистер Ван Бюрен в таких вещах пунктуален. Именно в этом, кстати, секрет его успеха. Он никогда не забывает ни долгов, ни оскорблений.
— Я и не надеялся, что все будет так быстро.
— Наверное, генерал Джексон сгорает от нетерпения познакомиться со Старожилом. — Мне вдруг стало не по себе от мысли встретить лицом к лицу славного воина. — Полагаю, это доказательство доверия к вам мистера Ван Бюрена, коль скоро он
— И его самонадеянности, — пришлось мне добавить. — Но все равно, я уеду из Нью-Йорка в любом случае: ждет меня государственная служба или нет.
— Нам будет не хватать Старожила. Но вы сможете писать нам из Европы. Вы, разумеется, правы: за границу надо уезжать молодым. — Брайант до сих пор не может простить мне связь с Элен Джуэт. Хотя Леггет и пытался убедить его, что я невинный, сбившийся с пути юноша, Брайант уже махнул на меня рукой и считает недостойным спасения. Что и говорить, он прав.
Потом он с удовольствием (так он сказал, во всяком случае) прочитал мое описание ужасающей поездки Старожила по новой железной дороге Бруклин — Ямайка [102] . Заплатил мне, извинился, объяснил, что занят: ему предстояло написать некролог по только что почившему Джеймсу Мэдисону.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Полковник очень слаб, он не выходит из комнаты. Я застал его в постели. Все одеяло было завалено газетами, в руке — недокуренная сигара. Он уже слышал новость.
102
Ямайка — местечко на Лонг-Айленде.
— Значит, все-таки пережилих всех? А ты пришел вовремя, поможешь мне написать письмо Долли. У нее, я думаю, нет ни пенни. Сынок промотал все. — Полковник благодушествовал. — Не могу представить, как она будет жить, бедная девочка. Обожала сорить деньгами.
Полковник продиктовал любезное письмо и с трудом его подписал, у него теперь дрожат руки. Затем, пока я надписывал конверт, он без сил откинулся на подушки.
— Но ведь Джемми на пять лет старше меня, — пробормотал он, глядя на темные воды Атлантики.
— Вы часто видите преподобного Ван Пелта?
— Приходит ко мне при всякой возможности. Но он тактичен. Пока не просил меня исповедаться. Но ведь он уж не так молод, а у меня на исповедь уйдет лет десять, только начать. Говоря по правде, он только раз допустил бестактность. Спросил, рассчитываю ли я на «спасение». Довольно-таки невежливый вопрос, тебе не кажется?
— Что вы ему ответили?
— Мне кажется, — сказал я ему, — отвечать на этот вопрос было бы с моей стороны нескромностью.
Я рассказал полковнику о приглашении в Белый дом. Он удивился.
— Кто же это устроил? И с какой целью?
— Леггет и Брайант. Я… я собираюсь написать о генерале Джексоне в Белом доме.
Полковник посмотрел на меня задумчиво.
— Мэтти покажется тебе приятным и добрым. Он тебе понравится. Кстати, я писал ему о тебе.
Я смотрел на полковника невинными глазами.
— Вы думаете, мистер Ван Бюрен будет присутствовать на обеде?
— Весьма вероятно, Чарли.
— Упомянуть мне
— Если ты не упомянешь меня — он сам упомянет. — Полковник попросил почитать ему вслух. — Знаю, тебе скучно, но на меня это действует лучше снотворного.
Со столика у изголовья постели я взял «Тристрама Шенди» и читал ему целый час. Нас обоих чтение позабавило. Эту книгу даже лучше читать вслух.
— Я люблю Стерна, — сказал полковник, — и жалею, что пришел к нему с таким опозданием. Ей-богу, читай я в юности побольше Стерна и поменьше Вольтера, я, возможно, понял бы, что на земле есть место для нас обоих — и для Гамильтона, и для меня.
Прежде чем отпустить меня, полковник дал мне совет, как держаться в Белом доме.
— Должно быть, там очень натянутая атмосфера, особенно без женщин. — Он улыбнулся при внезапном воспоминаний. — Долли всегда таскала в руках книгу, чтобы было о чем поговорить с посетителем. «Что это за книга?» — опросила однажды моя дочь. «Дон Кихот», — сказала Долли. — Неизменный «Дон Кихот». Когда Теодосия спросила, что она думает о Сервантесе, Долли сказала: «Если бы я ее прочитала,мне было бы скучно занимать гостей. А так, с годами, я узнала от нервозных посетителей почти все содержание». — Полковник коротко засмеялся. — Долли и без денег не пропадет. Говорят, Даниэль Уэбстер за ней приударяет, а, коль скоро он не отказывается ни от одной взятки, у него хватит денег поддержать прежний образ жизни Долли.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Если уж это не ад, не знаю, что же называется адом! Никогда еще мне не было так жарко. Теперь я понимаю, почему полковник Бэрр хотел стать президентом — чтоб наслаждаться удушливой влажной жарой унылого тропического болота.
Конгресс распущен на каникулы с 4 июля, и все меня уверяют, будто в городе никого нет. Не понимаю, что это значит, ведь прежде всего нет никакого города. Перед гостиницей «Индийская королева», где я остановился, идет полоска мощеной дороги и вскоре исчезает в лесной грязи. В Вашингтоне нет центра, или, точнее, тут несколько центров. Один — Капитолий, внушительное, хоть и немного смехотворное здание на диком заросшем холме. Белый дом тоже производит внушительное впечатление, он расположен на другом конце Пенсильвания авеню; однако пустота между двумя величавыми полюсами несколько принижает величие обоих.
Утро я провел в Капитолии. Внутренняя отделка зала заседаний сената очень красива, хотя впечатление портит черный липкий ковер, заплеванный табачной жвачкой, несмотря на обилие громадных плевательниц. Два раба лениво чистили ковер. Даже чернокожие разомлели от жары.
Я хотел нанести визит вице-президенту, но его на месте не оказалось. Я оставил визитную карточку. Леггет советовал мне попытаться встретиться с несколькими людьми. Я попытался, но вскоре капитулировал. Во время каникул конгресса все скрылись в горы или куда-то еще. Очевидно, в летнюю жару в Вашингтоне не остается никого, кроме чернокожих, зато они буквально повсюду. Они выводят меня из себя, ибо я никогда раньше не бывал на Юге и никогда воочию не видел раба. Кстати, слово «раб» не употребляется в этой части мира. Во всяком случае, аболиционисты научили белых южан держать ухо востро. Говорят о слугах, о чернокожих, о людях, но никогда — о рабах.