Вице-президент Бэрр
Шрифт:
— По-моему, мистер Дэвис, ваша последняя кампания, будто бы направленная против папы, на самом деле обращена против президента Джексона и оплачивается — как и вы — мистером Бидлом и его Банком!
Гром аплодисментов со скамей радикалов, неодобрительные крики большинства.
— Я не знал, мистер Леггет, что вы такой приверженец генерала Джексона. — Мордекай Ной снова вскочил. — Наш добрый президент — да сохранят его все христианские святые, как принято говорить в Девятом округе, — недавно запретил распространение по почте аболиционистской
Леггет остался верен себе.
— Я против того, чтобы грошовый почтальон решал, что имеют право читать граждане страны. — Шиканье антиаболиционистов почти заглушило его голос. — Я склонен поддержать… — Голос Леггета, когда он того хочет, становится мощным инструментом, — аболиционистов, да, аболиционистов, несмотря на весь их фанатизм! — Зал дрожал от неистовых криков, в воздух взметнулись кулаки, попахивало дракой. В Таммани все до единого ненавидят аболиционистов.
Голос Ноя перекрыл общий шум.
— Станете ли вы защищать того, кто с факелом в руке собирается поджечь Белый дом?
— Силой, — вопил Леггет в ответ, — не одолеть фанатизм! — Но гневные крики нескольких сотен людей заглушили его. Его не желали слушать, и он направился к выходу. Я последовал за ним по проходу между скамьями. Еще несколько поклонников Леггета потянулись за нами.
Вдруг воцарилась тишина: все глаза следили за нашим исходом.
Дэвис заговорил, успокаивая зал:
— Мистер Леггет не поддерживает усилий президента, направленных на предотвращение гражданской войны. Мы же, члены Демократической ассоциации коренных американцев, поддерживаем нашего президента.
Леггет остановился у двери.
— Я поддерживаю прежде всего свободу слова, а потом уже любого президента!
Зал снова загремел. Для среднего американца свобода слова означает лишь свободу повторять то, что говорят все, и ничего больше.
— Вы за гражданскую войну, мистер Леггет! — кричал ему вдогонку Ной. — Никакой вы не друг президенту Джексону!
То был конец Уильяма Леггета. На следующий день почтовое ведомство прекратило свою рекламу в «Ивнинг пост». Вскоре после этого общество Таммани отказалось печатать в «Ивнинг пост» объявления. И что еще хуже, рабочий люд, всегда поддерживавший Леггета, отвернулся от него. Это больше всего его уязвило.
— Ничего не понимаю. Работяги ведь те же рабы. И все же они ненавидят свободных негров на Севере.
— Они боятся за свою работу. — Я дал обычное объяснение — за неимением иного.
Сам я не очень-то люблю чернокожих — свободных или рабов, — но мне нравится умение Леггета встать у всех поперек дороги — у Джексона, у рабочих, у Таммани, у аболиционистов иу антиаболиционистов. Он вроде полковника Бэрра. Нет, он благородней.
Полковник Бэрр не по
В захудалом баре неподалеку от Файв-пойнтс Леггет мне сказал:
— Сегодня я сбросил тяжесть с плеч. — Он в необычно приподнятом настроении, несмотря на нездоровье и поражение. — Я ушел из «Ивнинг пост».
— Чем ты теперь займешься?
— Буду издавать собственную газету.
— Что говорит мистер Брайант?
— Сегодня он дваждырассказал мне про собачку, которая лаяла на Везувий. Но он добрый человек. — Леггет поглощал пиво кружку за кружкой. — Пойти бы к мадам Таунсенд… — Он осекся. — Что, слишком много воспоминаний?
— О да, — сказал я. Леггет думает, что Элен уехала домой, в Коннектикут.
Новый кошмар: Леггет идет к мадам Таунсенд и его провожают в комнату Элен. Мадам Таунсенд будет рада отплатить мне сполна. А Элен?
Мы направились во вновь открытое заведение рядом с церковью на Перл-стрит. Кажется, Леггет забыл свои обычные страхи. Я-то уж точно забыл. Девушки тут, в основном немки, очень чистые. Но главное, здесь нет мадам Таунсенд. Владелец заведения — приятный пожилой немецкий джентльмен, бывший клоун в гамбургском цирке (у меня вошло в привычку изъясняться в стиле Старожила, его статеек для «Ивнинг пост» — факты, факты и только факты!).
Мы ушли только на рассвете.
Я, кажется, схватил триппер. Жжение при мочеиспускании и воспаление крайней плоти. Что бы сказал Старожил?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Как и все жители города, сегодня ночью я не сомкнул глаз. Половина Первого округа сгорела дотла.
Дантовский ад: лед и пламень. Ужасающий перезвон колоколов, шум пожарных насосов и рушащихся домов. Полночное небо пылало малиновым заревом. Каждый грамотный житель Нью-Йорка говорит о последних днях Помпеи.
Я рад, что мне не придется описывать увиденное: перед глазами стоят зловещие картины Уолл-стрит в пламени. Ледяной ветер и огонь — явная аномалия.
Вдруг новое здание торговой биржи захлестывает мощная огненная волна. Спустя минуту я увидел сквозь стену статую Александра Гамильтона, что высится в главном зале.
Несколько молодых моряков бросились к зданию и попытались спасти статую. Они стащили ее с пьедестала, но тут полиция выгнала их на улицу — за мгновение до того, как здание с грохотом рухнуло, и Гамильтон исчез под обломками. (Его неудавшимся спасением руководил молодой офицер с военно-морской верфи — сын банкира, разумеется.)