Вице-президент Бэрр

Видал Гор

Я употребляю слово «упорство», характеризуя стремление Уилкинсона добиться почестей, нет — местечка,путем обхаживания нужных людей. Однако Уилкинсон был недостаточно целеустремлен, если сравнивать его с Гамильтоном, который хотел только почестей как таковых, чего хотели и лучшие из нас.

Я часто думал, как трудно было Гамильтону служить человеку, умственные способности которого он презирал. Ну и несуразная была пара! Торжественный, медлительный генерал с достоинством шествовал по лагерю, а молодой, дерзкий адъютант трусил сзади, как рыжий терьер. Вашингтон просто обожал Гамильтона и, должно быть, не понимал, насколько обожаемый им юноша его недолюбливает. Однако у Вашингтона вообще не было близких друзей, ни мужчин, ни женщин (у

него было много знакомых, но, насколько я знаю, в его жизни не было женщины, кроме жены соседа в Виргинии, да и то скорее сестры по духу, чем возлюбленной, если верить Джемми Мэдисону). Свои привязанности он сдерживал. Чинные отношения с супругой Мартой являли собой союз двух состояний, типичный для его тщеславия и холодной змеиной натуры.

К тому же с сорока трех лет Вашингтон не только играл роль американского бога, но этим богом был.И среди современников друзьям уже не оставалось места, поскольку каждый мог оказаться соперником. Он отдавал свою привязанность лишь тем молодым людям, которые не представляли угрозы его величию. Рядом со сверстниками и равными, вроде Чарльза Ли, он выглядел весьма забавно. Величественный Вашингтон превращался в неловкого придворного: запинался, тушевался, часто краснел, пока в нужный момент в темноте не сверкало лезвие ножа — и еще один соперник с изумлением обнаруживал, что скучный, заискивающий господин из Виргинии ловко с ним расправился.

Если страсть Вашингтона к Гамильтону явно не была взаимной, то это с лихвой уравновешивалось обожанием жизнерадостного молодого француза маркиза де Лафайета, присоединившегося к нашей Революции в Вэлли-Фордж. В числе нескольких тщеславных европейцев Лафайет приехал помочь нам сражаться с тиранией. Среди этих иностранцев только фон Штебен обладал военным талантом. Феноменальный лжец, пустивший слух о том, что он служил генерал-лейтенантом у Фридриха Великого, тогда как на самом деле дослужился лишь до капитана, фон Штебен проявил столь же феноменальные способности в обучении солдат.

Что же до Лафайета, то весь он светился юношеским энтузиазмом, очарованием и глупостью. Кстати, у него была необычная форма головы, я такой в жизни не видывал: она заострялась кверху, как ананас. Он боготворил Вашингтона, который настолько раскис от этого обожания, что чуть не позволил ему проиграть битву у Монмусского суда.

Думаю, мы являли собой странное зрелище. Вашингтон был в полной форме, а остальные, кроме Лафайета и еще нескольких иностранцев, — в лохмотьях. Приехал и Бенедикт Арнольд; он ковылял рядом с Вашингтоном, нашептывая что-то ему на ухо. Арнольда недавно обошли с повышением, что не улучшило его дурного нрава. Был тут и Гейтс, сдержанный после провала заговора. И разумеется, дородный лорд Стирлинг в сопровождении своего адъютанта Джеймса Монро, чьей главной обязанностью во время Революции было следить, чтобы содержимое кружки Его превосходительства не убывало, пока не наступало время укладывать генерала в постель. Какая же маленькая группка сражалась за Революцию, основала республику и правила солидной частью континента в течение четверти века! И как много будущих правителей собралось в Вэлли-Фордж; пили разбавленный ром в шалашах и поднимали тосты за французского короля.

Когда с празднеством покончили, я навестил генерала Ли и его поклонников в крестьянском доме. Нечесаный, плохо выбритый, со сверкающими глазами, Ли сидел, закинув нош на каминную решетку, немецкая овчарка (очень на него похожая) лежала у его ног, а он развлекал нас рассказом о своем филадельфийском пленении.

— Англичане были со мной необычайно обходительны. Особенно старшие офицеры. Хорошие ребята. Как они ненавидят войну! Считают, что во всем виноваты политики. Каждый вечер мы пили за то, чтобы поскорее закончить войну и вздернуть политиков, всех политиков, кроме Его превосходительства, — Ли подмигнул нам. Он произносил «Его превосходительство» так, что каждое, почтительное само по себе, слово звучало издевательством.

— Генерал Клинтон хочет сдать Филадельфию. И уйти в Нью-Йорк. Он пытается убедить

лондонское министерство либо вообще оставить колонии — маловероятно, что такое случится, — либо на какое-то время удержать за собой Нью-Йорк. Он устал от войны. Как и все. Пусть себе уходит из Филадельфии, сказал я Его превосходительству, не надо ему мешать. Наоборот. Надо построить для англичан золотой мост, сказал я. Устлать их путь розами. Ведь это наша победа. Все кончено. Французы решили исход войны в нашу пользу, и в тот день, когда их флот появится на рейде Лонг-Айленда, англичане уйдут домой. Увы, Его превосходительство жаждет победы на поле брани. Я думаю, ему надоело раздувать свой успех во время перепалки в Трентоне. Хотя он уже и поверил, что сравнялся с Мальборо и Фридрихом, он все же подозревает, что, говоря об американских победах,все разумеют победы мои и Гейтса, но никак — никак! — не его победы. И как только англичане начнут отступление, он сунется в бой. Но каковы бы ни были наши преимущества, он все равно — как всегда — потерпит поражение.

Что ни говори, Ли как в воду глядел. В июне англичане под командованием генерала Клинтона эвакуировали Филадельфию и начали долгий марш к Нью-Йорку.

Я присутствовал на заседании штаба, когда Вашингтон изложил свой план атаки на неприятеля, пока он будет в походном порядке. Как всегда, он почти от всех добился согласия. Только Ли высказался за то, чтобы дать англичанам уйти. При всем моем уважении к Ли, стратегия Вашингтона в теории была вполне здравой. Но на деле — как всегда у нашего славного командующего — привела к катастрофе или, в данном случае, почти катастрофе.

Вашингтон допустил ошибку с самого начала. Ослепленный Лафайетовой жаждой славы (и не в последнюю очередь его восторгами по поводу сладкозвучных легенд о нашем командующем), Вашингтон сначала предложил, чтобы юноша француз повел в атаку полки генерала Ли.Естественно, Ли пришел в ярость. Тогда Вашингтон, как это умел он один, стал кое-как примирять противоречия. Если Лафайет атакует первым, Ли останется в стороне и лавры достанутся французу. Если же Лафайет неувенчает себя геройскими лаврами к тому моменту, когда подойдет Ли, командование перейдет к Ли. Идиотский компромисс, годный для конгресса, но отнюдь не для поля боя. И еще одна глупость: напоследок Вашингтон так перетасовал несколько рот, что многие дивизионные командиры понятия не имели, кем они командуют.

Но довольно о великом замысле.

Хотя я не был генералом, мне поручили командовать бригадой, в которую входил мой собственный полк и части двух других полков из Пенсильвании. У меня оказался отличный заместитель, подполковник Баннер, и, в общем я целом, я был доволен. Однако к утру 27 июля, когда я сел на коня без преувеличения под обжигающим дождем, я почуял беду. С солдатами так бывает. Воздух будто наэлектризован и за много часов предвещает победу, поражение или смерть.

Моя бригада входила в дивизию лорда Стирлинга, которая составляла левый фланг американцев, к западу от Монмусского суда, где окопалась английская армия. По приказу Стирлинга мы провели весь день и всю ночь 27 июля под открытым небом, и палящее солнце причинило нам больший ущерб, чем английские пушки. У всех слегка помутилось в голове. Многие теряли сознание, многих сразил солнечный удар. На нас тучами налетали джерсийские москиты — гигантские изобретательнейшие твари.

Перед восходом солнца 28 числа я вел свою бригаду по песчаной дороге к юго-западу от Монмусского суда. В голове у меня звенело. И все же сознание оставалось ясным, и я до сего дня помню хилые, как будто побелевшие от жары сосны, окаймлявшие дорогу, скорее — тропу; помню, как позади меня сержант насвистывал снова и снова две одни и те же фразы из песни «Все вверх тормашками летит», популярной в английской армии.

К полудню мы оказались на возвышенности к западу от оврага, на другой стороне которого авангард нашего крыла армии должен был, согласно замыслу, нанести первый удар. Я приказал остановиться в ожидании дальнейших приказаний.