Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Как упорно Ливингстоны использовали это слово, дабы выпятить немногих, рожденных джентльменами, и унизить серую толпу, из нищих, опасных рядов которой Александр Гамильтон вспрыгнул на высокий сверкающий насест.
«Ведь женитьбы на Элизабет Скайлер недостаточно! — говаривала хозяйка Клермонта. — Жена не может совершеннопеределать мужа».
То есть «узаконить» его, сделать «своим».
Вся ирония в том, что Гамильтон поклонялся аристократам, а они никогда не воспринимали его всерьез, только использовали. Он бы стал президентом, обратись он к народу, из которого вышел, к мастеровым, у которых были голоса, к кабацкому люду, который признал бы в нем своего человека, вознесшегося благодаря уму и хитрости. Но Гамильтон не хотел иметь ничего общего с бедняками, с низшим сословием. Он отказался от своих корней и якшался лишь с людьми благородного рождения и богачами, им он служил верой и правдой, перестав быть самим собой.
— Мне казалось, господин канцлер, что вы больше других можете претендовать на место в сенате.
— Без сомнения. — Канцлер предпочитал говорить без обиняков. — Но в данный момент невозможно избрать никого из Ливингстонов. А вас — можно. Все уже подготовлено. Так вы согласны? — Он выжидательно приставил ладонь к уху.
— Да! — заорал я. — Но не беру на себя обязательств ни перед какой фракцией.
Канцлер в раздумье смотрел на пыльные семейные портреты. Ливингстоны — и не без оснований — считают Нью-Йорк даром короля Карла, своей собственностью, на которую вечно посягает не только демократия, но, что еще страшнее, семья Скайлеров. Тогдашние Ливингстоны предпочли бы навозную телегу и гильотину, лишь бы не играть второй скрипки.
— Разумеется, — сказал канцлер.
И таким образом, из-за соперничества между двумя глупыми гордыми кланами меня избрали в январе тысяча семьсот девяносто первого года третьим сенатором Соединенных Штатов от Нью-Йорка.
Я не гнался за этой должностью, не хотел ее — и это придавало мне силы. Хотя я и был антифедералистом, у меня сложились прекрасные отношения со многими лидерами федералистов, и потому можно было действовать в высшей степени свободно. Мне не исполнилось еще и тридцати пяти, и я представлял важный штат. Пришлось покориться судьбе. Я стану президентом — должность, для которой (мне твердо представлялось) я, как никто, подхожу по характеру и жизненному опыту, не то зачем бы судьбе так высоко меня возносить? От меня требовалось только одно — подниматься. Гамильтона я не боялся. Видел его недостатки. А человека, которого мне следовало бояться, считал своим другом. Я позволил Джефферсону меня обмануть — и потерял все.
Томас Джефферсон написал, что познакомился со мной только в сенате в Филадельфии (столица двигалась все дальше на юг благодаря виргинской хунте). Не будучи врагом истины, Джефферсон, однако, не отстаивал ее чересчур рьяно, если она противоречила его версии. Мы познакомились гораздо раньше.
Так как конгресс не заседал до осени 1791 года, я провел лето дома, зная, что нам с женой предстоит долгая разлука. Дом в Филадельфии купить было трудно, и жена моя все хворала.
В то лето Джефферсон и Мэдисон совершили свое знаменитое турне по штатам Нью-Йорк и Новая Англия. Их якобы интересовала ботаника, а также зловредные повадки гессенской мухи.
На самом же деле они хотели укрепить свои позиции против Гамильтона, который подчинил себе президента, конгресс и кабинет. Не имея опоры в кабинете, Джефферсон боролся за сохранение республики, которую Гамильтон стремился превратить — как утверждал Джефферсон — в скверную копию британской системы с палатой общин, палатой лордов и короной.
Примерно в середине июня Генриетта Колден пригласила меня на обед в узком кругу в честь государственного секретаря. Жена была больна, и я пошел один.
Генриетта тогда пользовалась успехом. Жизнерадостная, умная, она действовала как шампанское даже на самых мрачных гостей. Подозревали, что вдовец Джефферсон не просто друг вдовы Колден и что раньше она была любовницей Гамильтона. Но какая миловидная женщина в Нью-Йорке не вызывала более или менее серьезное внимание Гамильтона? Он был на редкость любвеобилен.
В пестрой гостиной Генриетты собралось несколько мужчин и женщин. Когда обо мне доложили, она схватила меня за руку, подвела к самому высокому мужчине в комнате.
— Наш новый сенатор! — воскликнула она, предполагая, что высокого мужчину не надо представлять, а с меня достанет и титула.
Большая вялая рука дотронулась до моей руки. Обычно я не обращаю внимания на рост, но рядом с Джефферсоном я всегда боялся вывернуть шею, потому что мне — как и всякому, кроме тех немногих, кто был одного с ним роста, — приходилось задирать голову, чтобы заглянуть в веснушчатое лисье лицо с умными карими глазами и тонкогубой улыбкой.
— Полковник Бэрр, какая честь! — Голос у него оказался тихий, и в нем проступало коварство. Даже стоя с ним лицом к лицу (верней, к груди), приходилось напрягать слух, чтобы его услышать, особенно когда он Погружался в раздумье и слова текли, словно из неистощимого источника. В этом словесном потоке слушатель — а иногда и он сам — мог разобрать кое-что интересное. Да, Джефферсон был самый очаровательный человек из всех, кого я знал, но и самый коварный. Будь в нем чуть поменьше очарования философа, его политическое коварство, наверное, не так бы поражало.
Мы любезно раскланялись.
— Мистер Мэдисон заболел! — весело объявила гостям Генриетта.
— Придется вам терпеть меня, — Джефферсон с обожанием взглянул на нее. — Мистер Гамильтон утверждает, что все виргинцы на одно лицо.
Генриетта пришла на защиту Гамильтона. В политике она совсем не разбиралась, зато в политиках — прекрасно.
Джефферсон подробно рассказывал о недавней поездке в Новую Англию.
— Это была ботаническая экскурсия, — сказал он совершенно серьезно. — Мы с мистером Мэдисоном просто в восторге от того, что там узнали, особенно интересны половые инстинкты гессенской мухи.
Джефферсон прикинулся, будто его интересуют мои взгляды. Расспрашивал о губернаторе Клинтоне, с которым однажды встретился в Олбани. Дал понять, что знает все подробности моего избрания в ассамблею. Расспрашивал о моих отношениях с семьей Ливингстонов. Канцлер сидел на другом конце стола, но мои комплименты в его адрес, без сомнения, ему передали.
По-моему, Джефферсон писал куда хуже, чем говорил, хотя и не менее многословно. Джефферсон обо всем имел свое мнение и неодолимо стремился выражать оное, касалось ли оно цвета кожи у негров (результат, по его теории, особенно вирулентной формы проказы) или возведения стен. Его нескромные эпистолярные труды когда-нибудь приведут в восторг или повергнут в смятение историков. Но письма его ко мне (большинство погибло во время кораблекрушения) являют образцы остроумия и здравого смысла.