Вице-президент Бэрр
Шрифт:
В начале сентября 1793 года Джефферсон прислал мне в Ричмонд-хилл записку, в которой просил меня приехать в столицу, повидаться с ним. Я согласился, несмотря на эпидемию желтой лихорадки в Филадельфии. Но в те годы мы гордились своим хладнокровием. Пусть простые смертные боятся заразы и смерти; мы же, боги, их игнорировали. В результате бог Гамильтон лежал при смерти в тот день, когда я проезжал по улицам Филадельфии, не встречая ничего, кроме тяжелых телег. Возницы покрикивали: «Выносите покойников!» — и в голосах звучало отвращение — ибо лихорадка обезображивает трупы.
Я убежден, что есть взаимосвязь между температурой воздуха и желтой лихорадкой. Болезнь приходит только детом, причем в те годы, когда лето начинается с холода и сырости, а затем наступает засуха и невыносимая жара. Эпидемия всегда кончается с наступлением первых холодов. Каков бы ни был источник заразы (Джефферсон подозревал кофе, который грудами гнил на одной филадельфийской пристани), ее питает дождь, потом жара, и она передается от человека к человеку до тех пор, пока ей не кладет конец холодная погода. Умные люди при первых признаках эпидемии ищут убежища в сельской прохладе. Я же неразумно подвергался заразе в самый разгар эпидемии и ехал по улицам города, приложив ко рту платок, пропитанный камфарой (в то время мы считали ее лучшей профилактикой). К счастью, в городе мне не пришлось оставаться. Джефферсон снял летний дом у переправы Грейс на реке Скайлкилл, где лихорадка не так свирепствовала.
На крыше дома Джефферсона было что-то вроде балюстрады, и, вылезая из кареты, я увидел его там вместе с двумя мужчинами. Он махнул мне и исчез в комнатах.
В прохладной гостиной меня встретила дочь Джефферсона.
— Какой же вы смелый человек! Надеюсь, вы убедите отца уехать отсюда, пока мы все не заболели.
— Но ваш дом на возвышении.
В то время считали, что на холмах лихорадка не страшна — пока ею не заболевали. Тут нет правил, и нет еще средства от болезни. Кое-кто выздоравливает наперекор врачам, большинство умирает.
Джефферсон меня приветствовал, лицо у него пылало. Я подумал было, что это лихорадка, но оказалось, что белая веснушчатая кожа просто загорела. С ним были доктор Джеймс Хатчинсон (почти такой же толстый, как генерал Нокс) и Джонатан Сарджент — два известных республиканца.
— Еще один храбрец! — Джефферсон пребывал в хорошем расположении духа.
— Нет, просто фаталист.
— Это то же самое. Пойдемте, я покажу вам, что я недавно соорудил. — Джефферсон заставлял гостей осматривать его новые изобретения. Даже снимая дом на короткое время, он рьяно брался его совершенствовать. Я сделал вид, будто мне интересно.
Нас провели в небольшую комнату между двумя гостиными.
— Отойдите назад. — Мы отошли. — Теперь смотрите.
Джефферсон ухватился за конец каната, опускавшегося с потолка, и потянул. Раздался грохот, и тяжелая кровать приземлилась у ног изобретателя, едва не избавив нас от правления Джефферсона.
— О боже! — Американский Архимед пригорюнился. — Ничего не понимаю.
— Канаты слабые, — глубокомысленно заметил доктор Хатчинсон.
— Прекрасное изобретение, по крайней мере в принципе, — вежливо сказал я.
Я уже видел подобное сооружение в городском доме Джефферсона. Ночью кровать опускали на пол, днем ее подтягивали на канатах к потолку. Ума не приложу — зачем.
Некоторое время Джефферсон важно рассуждал о Ньютоновой теории притяжения и обратном квадратном корне, непосредственно объясняющем тот выдающийся факт, что тяжелая кровать, не прикрепленная толстыми канатами к потолку, неизбежно падает на пол.
Обед подали в три часа на лужайке, под сносной тенью высоких платанов. Несмотря на жару, мы воздали более чем должное чудесам джефферсоновской кухни и погреба, с которыми нас ознакомил мажордом по прозванию Крошка. У великого демократа всегда угощали по-царски.
Среди прочих гостей были Филип Френо и Джон Браун, сенатор от Кентукки. Настоящее собрание республиканцев с весьма интересной целью, по весьма интересному поводу.
Как всегда, Джефферсон долго говорил о чем угодно, только не о деле. Хотя мадера и считалась лучшим средством от лихорадки, белое холодное французское вино буквально лилось рекой, и мы чересчур много его выпили: словно персонажи Боккаччо, мы играли в «пир во время чумы» (и каждый гадал, кто же умрет первым).
Джефферсон сообщил нам новости о Гамильтоне:
— Он, верно, заболел несколько дней назад после обеда с президентом.
— Блюда со стола Короля Джорджа надо сначала дать попробовать слуге. — Френо особенно злобно нападал на Вашингтона в то лето — последнее лето «Нэшнл газетт». Через месяц газета прогорела.
— Мудрый поест, преждечем отправляться на обед к Вашингтонам. — Джефферсон резвился вовсю. — Несмотря на монархические тенденции президента, стол у него республиканский. Так вот, Гамильтон вызвал не одного, а двух докторов, чтобы спасти свою драгоценную жизнь. — Джефферсон говорил презрительно. — Страшно боится умереть. Вообще трусливая натура. Боится ездить верхом, боится выходить в море, трусит в бою, ведь так, полковник Бэрр?
— Вообще-то в тех редких случаях, когда он бывал на поле брани, он проявил себя неплохим офицером…
— Но несравненно лучше он проявил себя в штабе, изображая Ионафана [69] при Вашингтоне в роли Давида. — Френо был так же безжалостен, как и Джефферсон, но еще ядовитее, ибо питал непомерную страсть к обобщениям, свойственную столь многим литераторам. Есть основания считать, что Френо все-таки верил в права человека. Хотя неприязнь Джефферсона к монархии была искренней, он знал, как и все, что ни один американец никогда не наденет корону; и он вечно обыгрывал эту тему лишь для того, чтоб очернить любого, кто имел несчастье стать между ним и тем троном, к которому он с самого начала стремился. Джефферсон все переводил на личности, Френо обо всем рассуждал отвлеченно. Естественно, каждый казался противоположностью тому, чем был на самом деле.
69
Ионафан — по Библии, сын Саула, любимый друг царя Давида.
Они с таким презрением говорили о боевых качествах Гамильтона, что я невольно пришел на помощь сопернику:
— Гамильтон всегда был там же, где все мы. И принимал участие в битве за остров Нью-Йорк. И вместе со всеми нами терпел лишения в Вэлли-Фордж. Он был в Йорктауне. Он никогда не уклонялся от исполнения долга…
Я нечасто веду себя бестактно, но, пока я говорил, я почувствовал, что за столом как бы заметно похолодало.
Я взглянул на Джефферсона и увидел, что он покраснел, как всегда, когда ему бывало не по себе. Он, верно, решил, что я намекаю на неблаговидную роль, которую он сыграл в Революции. Это была единственная тема (кроме Гамильтона, а потом уже меня), простое упоминание которой туманило его разум — и не без причины. При подходе английской армии губернатор Джефферсон бежал в Монтичелло, бросив штат на произвол судьбы. В Монтичелло он думал только о том, как спасти свои книги. А когда первые английские подразделения подошли к Монтичелло, он с семьей пустился наутек. Вскоре фракция Патрика Генри в виргинской ассамблее потребовала расследования, но, к счастью для Джефферсона, гордые виргинцы ее желали, чтобы им напоминали о позоре штата, и незадачливый губернатор избежал суда. Правда, ему не удалось избежать издевательств, а это куда страшнее, чем формальное осуждение.