Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Когда Леггет отмывал манишку, руки у него дрожали. У меня тоже. Он тяжело дышал, и кожа на коротких голых ногах была — как бы это сказать? — как у только что ощипанной курицы. Не могу забыть тех кур.
Я нашел немного голландского джина, и мы выпили за аболиционистов. Душная ночь полнилась визгом, и криками, и звоном стекла, а из открытого окна поверх темных крыш мы видели красивый розоватый отсвет от горящей в соседнем квартале церкви.
— Эдак весь город вымрет. — Я больше, чем Леггет, боюсь анархии.
— Вряд ли. — Леггет лежал на кровати в расстегнутой рубашке, волосатая мускулистая грудь вдруг взмокла от пота. Разорванные легкие уж не починить. Я поймал себя на том, что думаю о его скорой смерти, и смущенно отвел глаза. К счастью, он не знал, о чем я думаю. Он не обращает внимания на то, что харкает кровью, на приступы озноба, на нездоровый пот.
Я показал Леггету кое-что из этих страниц и сказал, что пишу, так сказать, мемуары полковника Бэрра, под его диктовку. Леггет пришел в восторг, увидев письмо, где подтверждался факт присутствия Бэрра около Киндер-хука, когда миссис Ван Бюрен забеременела будущим вице-президентом.
— Вот видишь, Чарли! Он там был! Тут доказательство. Чего же тебе еще?
Пришел мой черед смеяться над Леггетом.
— У нас, юристов, не так, как у вас, журналистов. Это не доказательство. Всего лишь косвенная улика.
— Зато какая! — Сам того не замечая, Леггет массировал грудь странными круговыми движения, словно помогая легким. — Письмо и несколько реминисценций полковника Бэрра относительно его протеже…
— Да он о нем почти не упоминает…
— Ну, тут уж ты виноват. Будь похитрей. Он хочет оправдаться, верно? Он чуть ли не прямо так говорит тебе и Дэвису. И уж конечно, он хочет, чтобы его до конца считали влиятельной фигурой. Вот пусть и расскажет тебе, как он помог Мэтти Вану начать политическую карьеру, как он… — Вдруг спазм, судорога пронизала все тело Леггета, и он запнулся на полуслове. Он задохнулся.
— Ничего, ничего, — пробормотал он наконец. — Я немного отдохну. — Он упал на подушки и всю ночь провел в забытьи.
Я свернулся в кресле калачиком, не зная, найду ли утром своего гостя живым.
Меня разбудил Леггет. Он уже оделся и выглядел совершенно здоровым.
— Утро уже. Жена будет волноваться. Спасибо за ночлег. Начинай работать над памфлетом. Немедленно. Он нам необходим до съезда, до октября. Если чувствуешь, что один не справишься, давай я тебе помогу.
Леггет ушел. Уже июль. Как закончить через три месяца, ведь я еще так мало знаю!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Полковник уже сомневается, стоит ли ему возбуждать встречный иск.
— Наверное, это не очень-то по-джентльменски.
Я ничего ему не советую. Да он и не ждет от меня совета, он часто разговаривает сам с собой, а мое дело — молчать и слушать.
— Но это заявление — ну и наглость! Я, видите ли, хотел забрать ее деньги! По себе судит. Сама грабила всех, кого могла. И меня. И Гамильтона. И мы никогда — яникогда ничего назад не требовал.
— А Гамильтон?
Полковник не слышал моего вопроса.
— Когда ее выгнал первый любовник, я просто подарил ей деньги, чтобы спасти от долговой тюрьмы. Ну ладно, ее не переделаешь. И меня тоже.
Полковник вдруг умолк; резким движением отодвинул в сторону бумаги на столе.
— Давай займемся чем-нибудь полегче. Поговорим о том, чем жила Америка осенью тысяча семьсот девяносто пятого года.
На последнем заседании третьей сессии конгресса я возглавил борьбу в сенате против ратификации договора Джея с Англией. Договор был плохо составлен и невыгоден для нас. В нем нам даже запрещалось экспортировать хлопок на американскихсудах. Другими словами, договор превращал нас снова в колонию. Он обнажил и глубокий, непоправимый раскол между республиканской и федералистской партиями — уже настоящими политическими партиями, а не фракциями. Одна была профранцузская, другая — проанглийская. Одна хотела вольной конфедерации штатов, другая — сильного централизованного правительства; одна состояла из независимых фермеров и городских ремесленников, другая стремилась развивать торговлю и промышленность. Одна партия была Джефферсон, другая — Гамильтон.
И так как Гамильтон одержал верх в конгрессе, договор ратифицировали. Меня считали теперь не только первым из республиканцев в верхней палате (как Мэдисона в нижней), но и лидером — вместе с губернатором Клинтоном — партии в штате Нью-Йорк. Я приобрел союзников в лице Галлатэна из Пенсильвании; кузенов Эдвардс из Коннектикута; Джонатана Дейтона из Нью-Джерси; Мэдисона и (так я думал) Монро из игравшей решающую роль Виргинии. Я упорно пытался заключить союз с Теннесси. Это расположило в мою пользу главного представителя этого штата. Он подошел ко мне на улице около Дворца конгресса.
— Клянусь всевышним, полковник Бэрр, я ваш горячий поклонник!
Эндрю Джексон был красивый молодой человек с огненным темпераментом; когда он волновался (то есть почти всегда), он говорил бессвязно. К тому же он брызгал слюной, потом, правда, отучился. Джефферсон прозвал его «бешеной собакой».
Я дал изысканный званый обед в честь Джексона, но, по-моему, он наслаждался не столько приятным обществом, сколько возлияньями. Он не любил конгресс, и конгресс отвечал ему тем же. Вскоре Джексон ушел с поста, думаю, ему просто стало скучно. И хоть наша дружба очень пригодилась мне во время выборов 1800 года, для него, бедняги, она оказалась чуть ли не роковой, когда меня арестовали, обвинив в государственной измене, а его назвали моим соучастником.
В 1792 году виргинцы обещали мне, что, если я сниму свою кандидатуру на пост вице-президента в пользу Джорджа Клинтона, они помогут мне получить этот пост через четыре года. В политике, как и в жизни, следует держать слово. Так считал я, Дон Кихот. Виргинцы же не отличались такой — ну, как бы это сказать? — щепетильностью. Поэтому спустя некоторое время я решил напомнить главному виргинцу об этом обещании хунты.
18 сентября 1795 года я уезжал в почтовом дилижансе из Филадельфии, а в Нью-Йорке в это время разразилась желтая лихорадка. Со мной был мой слуга Алексис. И почему в истории жизни человека, им ли самим рассказанной или другими, никогда не говорится о его слуге? Ведь вся наша жизнь проходит в обществе верных слуг. У меня не было более преданного друга, чем Алексис — негр из; Санто-Доминго, который однажды… но это уже другая история, и для других мемуаров.