Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Но все это было еще впереди. Сейчас, на вершине зеленого холма, мы были союзниками.
— Ко мне приезжал Мэдисон — с невестой, которую вы ему сосватали.
— Мое главное достижение на третьей сессии конгресса.
— Мэдисон словно заново родился и, говорит, готов век сидеть у домашнего очага.
— Ну, в таком случае нам придется плохо. Если его не будет в палате, а вас в правительстве…
— Зато Аарон Бэрр сможет защищать наши интересы в Филадельфии.
Мы подошли к хижинам рабов. Крупные женщины в ярких платьях стирали белье в лоханках. В пыли играли дети, и над всем этим царствовал мой спутник, время от времени на меня поглядывавший, но отводивший карие глаза, словно пугливая лесная тварь, всякий раз, как я пытался задержать его взгляд.
Наконец мы перешли к политике.
— Знаете, кому федералисты обязаны своей недавней победой в Нью-Йорке…
— Гамильтону! — Он просто закричал.
— И несостоятельности Клинтона, — заключил я. — И потому через год я покидаю сенат.
— Значит, нам конец в конгрессе. — Он изобразил отчаяние.
Я продолжал:
— Я думаю возвратиться в ассамблею штата, где за два года, я уверен, добьюсь республиканского большинства.
— Вы считаете, что такое большинство возможно? — Он, сам того не замечая, сжимал и разжимал большие веснушчатые кулаки — на ум приходит Понтий Пилат (но это уже теперь!).
— Да. Дело в том, что скорее Клинтон проиграл Нью-Йорк, чем Гамильтон его выиграл. — Я остановился, заговорил напрямик. — Каковы ваши политические планы?
— Я в отставке, мой дорогой Бэрр. Посмотрите вокруг! У меня здесь хватит работы на оставшиеся мне десять-пятнадцать лет. — Он прожил еще тридцать. — Власть мне совершенно не нужна. — Не буду воспроизводить знакомые речи. Вашингтон, Джефферсон и Мэдисон произносили их вечно в разных вариантах на протяжении всей своей политической (а другой у них не было) жизни.
Когда речь об отставке окончилась, мы вернулись к сути дела как ни в чем не бывало.
Я продолжал:
— Четыре года назад я уступил в пользу Клинтона, получив заверение Виргинии, что в девяносто шестом году меня поддержат, если я выставлю свою кандидатуру в вице-президенты.
— Мне кажется, — Джефферсон подобрал в пыли старую подкову и стал ее удивленно рассматривать, словно в жизни не видел подков, — что Адамс без труда станет преемником Вашингтона.
— Думаю, все же не без труда. — Мне были известны кое-какие факты, которых он не знал. — Гамильтон тайно поддерживает Пинкни из Южной Каролины. Гамильтон считает, что Пинкни он сможет держать в руках, а Адамса — нет.
— Пинкни не выберут. — Он вдруг переменил мечтательный тон на совершенно земной.
— Согласен, но Гамильтон расколет федералистов. Нам это на руку.
— Нам?
— Вы ведь все еще интересуетесь республиканским движением?
— Да, да. Но на расстоянии.
— И я полагаю, что вы будете нашим кандидатом в президенты, а я — как мы договорились — кандидатом в вице-президенты.
Джефферсон попытался разогнуть подкову.
— Честно говоря, по мне, лучше бы Мэдисон… стал президентом, — добавил он поспешно.
— Но Мэдисон предпочитает вас.
Он зорко глянул на меня и убедился, что мы с Мэдисоном уже это обсуждали.
— Ну и что же? А я буду тверд.
— Значит, вы поддержите кандидатуру Мэдисона и мою?
Неразогнутая подкова упала на землю.
— Я сделаю все, что в моих силах, полковник Бэрр. — Голос у него прерывался от волнения. Он неловко пожал мне руку.
Я провел приятный вечер с ним и его соседями. Он играл на скрипке, и против ожидания не так уж плохо. На рассвете я уехал.
«Я сделаю все, что в моих силах, полковник Бэрр».
Да, Джефферсон сделал все, что мог, — для себя! Он был кандидатом республиканцев на пост президента, а я, как договорились, кандидатом в вице-президенты. Коллегия выборщиков выбрала президентом Адамса, который получил семьдесят один голос. Джефферсона избрали вице-президентом — шестьдесят восемь голосов (в те времена, если кандидат шел вторым по большинству голосов, он автоматически делался вице-президентом). Пинкни шел третьим, набрав пятьдесят девять голосов, а я — четвертым, с тридцатью голосами. На первый взгляд вроде естественно. Но когда я изучил, каким образом голосовал каждый штат, я увидел, что Теннесси отдал мне три голоса, Кентукки — четыре, Северная Каролина — шесть, Пенсильвания — тринадцать, Мэриленд — три, а виргинцы — мои добрые друзья и союзники — отдали мне один-единственный голос.
«Я сделаю все, что в моих силах, полковник Бэрр».
Я больше уже не верил Джефферсону. Но так как мы были друг другу нужны, я притворился, что прощаю его.
Потом Мэдисон пытался объяснить мне поведение Джефферсона:
— Он считает вас слишком независимым политиком и личным соперником, а потому вас боится.
— Вас-то он не боится.
— Потому что я его часть, а не соперник.
— А я — соперник?
— Он думает,что вы соперник.
— Что же мне делать?
Мэдисон скривился. С таким человеком, мол, ничего не поделаешь. Я так и не узнаю — да и кто узнает? — что на самом деле думал Мэдисон о своем удивительном друге.
Летом 1797 года я оказался замешанным вместе с Монро и Гамильтоном в одном сомнительном деле чести, или, может быть, лучше сказать — деле сомнительной чести. Пять лет назад, когда Гамильтон создавал Банк и вообще формировал республику, Джефферсон заподозрил его в махинациях в Казначействе. Джефферсон убедил Джона Бекли, секретаря палаты представителей, провести частное расследование дел своего врага.