Вид на рай
Шрифт:
Бьерн Греттюн из всех имевшихся в запасе продуктов (сервелат, креветочный сыр, четыре сорта варенья, макрель в томатном соусе, белый сыр и икра в тюбике) предпочел яичницу-глазунью. Но, конечно, чтоб с обеих сторон была хорошо поджарена. С недоверием смотрел я, как он жарит и парит, нарезает кнайп и вонзает нож глубоко в маргарин.
«Спокойно теперь, Бьерн. Поменьше маргарина. Хватит по крайней мере для двух бутербродов».
«Иди в ванную, Эллинг. Побудь там. Нечего тебе здесь делать, не путайся под ногами».
Я пошел в ванную, но глаз не спускал со сковородки.
Смотри
Яичница сгорела.
Я выбежал из ванной.
Схватил сковородку с огня и отпрянул назад. Черт возьми, где же Бьерн Греттюн?
Бьерн Греттюн был в ванной. Я увидел его в зеркале.
Бьерн!
Эллинг!
Смех и дружеская потасовка. Мы прочесали так всю квартиру, не переставая хохотать и молоть всякую чушь, лишь бы что говорить, как это водится меж старыми приятелями. Сопя и обливаясь потом, мы сбросили меня на кровать, я поднял ноги, обхватил крепко-крепко руками колени, считая, что битва проиграна, и дальше — будь что будет. Теперь Бьерн Греттюн мог делать со мной все, что хотел.
Но смешно… он оставил меня в покое.
Эллинг? Один из нас должен пойти на кухню и выбросить сгоревшую яичницу в мусорное ведро.
Что ж. Я ничего не имел против такого рода работы. Хотя сам я почти не ем яйца, иногда, правда, по субботним вечерам любил полакомиться, делал гоголь-моголь, несколько стаканов. Яичница — не мой стиль. Яичница всегда наводила меня на мысли о пустынном острове в море растаявшего жира. Фу, противно. Однако, я рассердился все же. Яйцо, несмотря ни на что, есть яйцо — никуда не денешься. Еду нельзя выбрасывать, Бьерн! Хотя, конечно, яйцо подгорело не по злому умыслу, не нарочно. (Что он там, ради Бога, делает в ванной?) Вид сгоревшей яичницы, черной и несъедобной взволновал меня. Я хотел просить о прощении, но кого? Я был один-одинешенек теперь. Я представлял себе, как Бьерн Греттюн сидит в квартире на Гревлингстиен 17«б», погруженный в глубокие размышления… а, может быть, в каком другом месте, далеко-далеко. А правда, где мог находиться именно сейчас Бьерн Греттюн? Мне почему-то показалось, что он пребывал в той или иной восточной стране, во всяком случае — вне Европы. Я представил Бьерна Греттюна, бывшего руководителя молодых христиан, так: он сидит на веранде, рядом стоят джин и тоник. Шорты и тропический шлем на голове. Тихо, надоедливое жужжание насекомых глушит все на свете. Еще я вообразил себе, что он сидит где-то у черта на куличках и думает обо мне, маленьком мальчике, которого он всего лишь один раз заметил, и то мимоходом. «Я, должно быть, обратил на него внимание совсем бессознательно, — подумал он, устремив свой взгляд на рисовые плантации, где почти полуголые мужчины и женщины засевали зерна риса в воду. Ленивым движением руки он взял бинокль и занялся изучением пленительной задней округлости одной из молоденьких женщин деревни. Округлость и быстрые движения рук вверх и вниз в желтую воду. — Как звали собственно этого малыша, Бьерн? Эллинг? Да, конечно, Эллинг». Он улыбнулся. Малыш пытался бежать и укрыться от Христа. Он помнил эту маленькую разгоряченную бессмысленной гонкой в сумрачном ночном лесу головку. Уши мальчика жгли огнем, когда он прикоснулся к ним ладонями. Лепетанье, обрывки фраз, попытка объяснить свое отсутствие веры. А потом? Он не помнит, что было дальше. Они вышли из леса? Оба? Из реального леса? Из тьмы к свету? Он размахивал нехотя и лениво плеткой по голым ляжкам и заметил, что деревенская женщина подобрала юбку так высоко, что оголила запретное. «Эллинг!» — подумал он, ударил себя слегка и тяжело задышал.
Я находился в квартире, которую однажды видел во сне. Обычная квартира в блочном доме, пригодная для посредственного проживания посредственного человека в маленькой стране далеко на севере. За окнами начал падать снег, белые снежинки приклеивались к темным квадратам окон. В квартире царил явный беспорядок. Пачки старых газет башней возвышались позади телевизора. Черная сгоревшая яичница лежала брошенная в мойке для посуды. Под холодильником виднелись куски рыбного пудинга. В ванной, в корзине с грязным бельем валялись пахнущий рыбой носок, а также влажная пижама со следами слизи. Кровать в спальне не прибрана, выглядело так, будто на ней боролись. И везде: фотографии Гру Харлем Брундтланн. В ванной, в туалете, в гостиной. В кухне и спальне. Папки и альбомы. Кучки и кучи. В комнате, почти без мебели, я нашел примитивно сооруженную платформу и старое кресло, и огромный телескоп.
Да. Здесь жил Эллинг, пока его не выгнали. Мальчик, однажды искавший веру. Все сходилось. Все было на месте, даже те предметы, о которых я никому не рассказывал. Надувная резиновая кукла с наклеенным на ней фото женщины, премьер-министра нашей страны, и нож саамов, подарок мамы к двадцатисемилетию.
Я надуваю куклу. Дую изо всех сил. Голова кружится, но дую. Я вдыхаю в нее воздух, как некогда Бог вдохнул жизнь в человека. Медленно вырисовываются резиновые бедра и резиновый зад, резиновые груди и резиновая голова. Ее рот округлен и вытянут буквой «о» на неподвижном резиновом лице, на нем я вижу следы маминой губной помады.
Ригемур Йельсен развлекается в саду. Манипулирует кофейными чашками и свежими булочками, украденной салями и женщиной, мягко говоря, малоприятной наружности. Ханс и Мари Есперсен возвратились домой после недолгого визита в Берген. Харри Эльстер сидит обессиленный на стуле и вспоминает, как он в детстве приручил ворона. Рагнар Лиен смотрит телевизор и думает о сбежавшем заключенном из местной тюрьмы Уллерсмо. Он больше не бьет ее, Эллен Лиен. Лена Ольсен зарывает свои длинные пальцы глубоко в подушки на диване и жалобно плачет, склонившись над головкой своего малыша Томаса. Мохаммед Кхан обманывает — где только можно — Эриксена из социальной конторы, и Арне Моланд только хохочет и хохочет.
Все есть, как оно есть. Все спутано-перепутано. Стремительно хватаю куклу за искусственные волосы, веду ее круглый рот к ширинке и расстегиваю брюки…
Мама, это только он, Бьерн! Только он, Бьерн из Греттюна!