Вид на рай
Шрифт:
Лена Ольсен металась по кухне туда и сюда. Стол — плита, плита — стол. Иногда я видел макушку головы малышки Томаса. Огненно-красная макушка у окна прыгала, словно мячик. Через несколько минут малыш будет в саду, а его мама — в бюро, или… не знаю, где… но на работе. Я представил, как Лена Ольсен сидит и стучит длинными пальцами по клавишам компьютера. Кокетливые взгляды (изредка и искоса) в сторону немногих высокопоставленных мужчин в конторе. Знает, что она нравится им; они сдерживают свои порывы, блюдут границы, во всяком случае в рабочее время. Надеюсь. В «ВГ» и «Арбейдербладет» часто печатают статьи о сексуальных злоупотреблениях на рабочих местах. «Неприличие, невоспитанность», — таково было мнение, мое и мамы. Женщина имеет право стоять возле копировального аппарата и делать копии контрактов, одного или двух, не боясь, что какой-нибудь идиот из мужского персонала подойдет и начнет ее поглаживать сзади по бедрам.
В семь часов зажегся свет у Ригемур Йельсен. «Благослови тебя», — подумал я, когда впервые увидел ее в светло-голубом утреннем халате. Она стояла и смотрела в окно. Покрутив телескопом, я сумел проследить направление ее взгляда — внизу на асфальте, насколько я мог видеть, сидела маленькая кошка и умывалась. Мне показалось, что я слышу ласковые слова, которые Ригемур шептала, стоя у окна. Да, она совершала кражи в магазине, была опытным воришкой, но она была, по всему видно, мягким человеком, любящим все живое, начиная от быстро гибнущих горшечных растений до маленького глупого котенка, совершающего свой утренний туалет на улице в холодный ноябрьский день.
Я почувствовал вдруг страшную усталость. Веки отяжелели, словно свинцом налились. Очень хотелось проследить дальше за действиями недавно проснувшихся жильцов блока, находящегося почти подо мной, но глаза слипались сами по себе. Дальше не имело смысла сопротивляться.
Я оставил телескоп и, еле волоча ноги, пошел к себе в спальню. Боролся со сном, в то время как серый свет дня настырно проникал в комнату. С содроганием подумал, что вдруг снова появится Гру, ее влажный рот… Но ничего не случилось. Сказочный Оле-Лукойе уже заполз ко мне под одеяло и… дальше я ничего не помню.
Меня разбудил телефон. Непрерывный телефонный звонок вырвал меня из состояния глубокого сна. Будильник на ночном столике показывал половину первого. Половина первого! С ума сойти можно! Зашатало из стороны в сторону, когда я опускал ноги на пол. И тело тоже в поту. Чистейшая пижама, которую я надел всего несколько часов назад, была смятой и влажной до отвращения. Сумбур в голове, волосы хоть отжимай, ноги, как у древнего старика. Я встал и сделал несколько неуверенных шагов, но резко остановился у двери в комнату.
Телефон продолжал звонить.
«Стоп, — подумал я. — На минутку остановись, мой дорогой Эллинг!» Я не любил ругаться, не любил пользоваться бранными словами, безразлично в какой ситуации. Но сейчас, однако, подумал: «Кто бы это мог, черт возьми, быть?» В последний раз телефон сработал, когда позвонила медсестра из больницы, просила меня срочно явиться. Тот звонок я в общем-то ожидал. Но теперь… Телефоном пользовалась у нас в основном мама. Не часто, но обычно она. У нее были то там, то тут друзья, и с тех пор как она потеряла радость общения, средством связи с миром оставался серый телефонный аппарат. Сам я никогда не имел особого чувства привязанности к старому другу дзинь-дзинь. Что касается теперешнего звонка, я не сомневался — по мою душу. Как только снимешь трубку и скажешь одно слово «алло», так сразу же разоблачишь себя. Как бы признаешься, что ты есть дома. Как бы саморазоблачаешься. Это Эллинг, и Эллинг сейчас дома, на месте в блочном доме. Другими словами: Эллинг есть тот, кто находится дома. Я не думаю, что в таком признании кроется нечто несуразное. Но я чувствую себя неуверенно, когда произношу эти слова не для себя, а для чужого. Какое кому дело, дома ли я или, возможно, совершаю небольшую прогулку по торговому центру? В общем-то, никакого. Несколько раз, правда, были ошибочные звонки. Ужасно неприятно. Вызывают одни сомнения. Во-первых, сомнение возникает уже от самого звонка. Взять трубку или не взять? Потные ладони. Кружение по комнате. Сомнение и боязнь. И вдруг решимость распирает тебя. Берешь трубку и говоришь вежливо: «Алло». «Это Уле?» «Нет, не Уле. Это Эллинг, а мама гуляет». Не знаю, кто хуже. Те, которые возмущенно бросают трубку, проявив свою невежливость, или те, которые вкрадчивым голосом просят прощения. Мне все равно, главное, что в обоих случаях у меня появлялось чувство неуверенности. Правда или неправда, что некто желал говорить именно с Уле? А может этот некто хотел только удостовериться, что Эллинг находился дома? После таких звонков я подолгу стоял у окна и следил за малейшим движением на улице.
Телефон продолжал звонить и звонить. Казалось, так теперь будет вечно. Я зажал ладонями уши, но все равно слышал звонки. Я заметил, что слезы покатились по щекам. Под конец я не выдержал, подбежал к телефону и снял трубку. Голос, показавшийся мне очень знакомым, без конца повторял мое имя. Он произносил мое имя вполне обычно, ничего странного не было, но я не мог ответить ему вот так сразу.
«Эллинг? Эллинг, это ты? Эллинг? Эллинг, это ты?»
Это был Эриксен из социальной конторы.
От моей уверенности не осталось тотчас и следа. Само собой разумеется, меня звали Эллинг, я не собирался скрывать этого. И не собирался ни в коем случае вводить в заблуждение Эриксена из социальной конторы. Меня зовут Эллинг. Верно. Но был ли я тот Эллинг, с которым хотел говорить Эриксен из социальной конторы? Я сомневался. А что будет, если я скажу «да»? Предположим, тот Эллинг, которого ищет Эриксен из социальной конторы, оказался замешанным в нехорошее дело? К примеру, из-за неправильного телефонного звонка? Что если обвинения, совершенно правильные и законные, будут теперь направлены против меня? Разумеется, можно сказать, что неразрешимых проблем не существует на белом свете. Нужно иметь только хорошую голову на плечах и время в помощь. Но с другой стороны: почему я должен подвергать себя риску? Я достаточно хорошо знаю окружающий мир и смею утверждать, что в ходе истории случались, и довольно часто, беспримерные события далеко не лучшего порядка, которые связывали с определенными людьми. Они оказывались как в ловушке. Жертвы! Человек, чисто случайно и в высшей степени несправедливо замешанный в грязное дело, должен был доказывать свою невиновность. Ух, какая жуткая мысль! А теперь вот скажем, тот или иной бездельник, который случайно называется так же, как и я, настолько сам во всем виновен, что ему, к примеру, отказывают в социальной помощи. Правда, пока мне лично это не грозит. Но как все обернется, если я на вопрос Эриксена просто ответил бы «да»? Для меня такое «да» звучало бы как возможное (для Эриксена) признание.
Я положил трубку. Я получил свое, а Эриксен получил тоже свое. Мысль — идти вместе и решать проблемы сообща — была никоим образом не чужда мне. Она была, по правде сказать, частью политической программы, которую я одобряю и которую воспринимаю как свою собственную. Я питаю глубокое уважение к коллективу. С другой стороны, коллектив состоит из индивидуумов, а каждый индивидуум имеет право на личную жизнь. Я сожалел, что не могу помочь Эриксену сегодня в его деле, но клянусь — в другой связи и по другому поводу всегда готов был ему услужить. Если Эриксену нужно починить веранду в квартире на будущий год и он собирает помощников, тогда пусть рассчитывает и на меня. Я с удовольствием стану членом рабочей бригады по ремонту его квартиры. Буду стоять, держать во рту гвозди, перебрасываться с другими словечками, типа «двухмиллиметровый», «четырехмиллиметровый», «шуруп», и криво усмехаться на шутливые замечания Эриксена и ребят. Потом мы, усталые и довольные, сбросим пиджаки и выпьем крепкий-прекрепкий черный кофе и съедим яблочные пироги со сливками, приготовленные женой Эриксена. Она, очевидно, была скромная женщина, мы ее почти не видели. И не потому что Эриксен из социальной конторы или кто из ребят был против нее. Нет, мы были не такого десятка. Жена Эриксена была с понятием, не хотела мешать нам, мужчинам, в нашем мужском обществе. Мы не ругались, нет. Но позволяли себе иногда некий фривольный тон в обращении. Жена Эриксена почувствовала его и не хотела нарушать нашего единства. Потому и держалась в тени, в стороне. Чисто интуитивно.
Я снова пошел под душ. Снова был весь мокрый и склизкий до тошноты. Две пижамы в стирку в течение нескольких часов. Ничего себе! Обычно мне хватало одной пижамы на неделю. Для ночи я достал желтую, как желток, которую я получил в подарок от мамы к своему двадцатидевятилетию. Немного рассердился. Именно ее я планировал оставить для особого случая. Иногда ведь приходили в голову мысли, что встречу женщину… Господи, что я такое говорю? Но ситуация сейчас тоже не рядовая. Я моюсь особо тщательно. Спереди и сзади, внизу и вверху. Снова перед глазами картина изнасилованных женщин.
Когда я закончил мыться и оделся в чистое белье (нижнее и верхнее), меня охватило беспокойство. Оно словно бы витало в воздухе. Я это чувствовал. Хорошо ли я помылся? Прошелся по всему телу мочалкой? Мылом тоже? Ничего не забыл?
Я снова разделся. Снова встал под теплый душ. Воспользовался маминой щеткой. Тер себя, пока весь не порозовел, как поросенок. Открыл кран с горячей водой до границ терпимости. Сверх границ терпимости, я закричал. Потом холодная вода. Ледяная, я снова вскрикнул. Потом щетка и новый кусок мыла. Случайно выбрал хорошее, я сразу заметил. Пена превосходная и запах… Ух, какой запах! Теплая вода. Горячая вода. Холодная. Горячая. Холодная. Я выпрыгнул из ванны и растерся жестким, чистым на сто процентов полотенцем.