Вид на рай

Амбьернсен Ингвар

Я почти сразу же нашел в телефонной книге имя Арне Моланд. И… какая неожиданность! Еще большая, нежели, когда узнал, что Рагнар Лиен был полицейским. Перед именем Арне Моланд стояло «инженер-строитель». «Господи, — подумал я. — Неужели этот человек сидел так долго! Что он мог, Господи, такое сотворить?» Арне Моланд, наводящий ужас на весь город-спутник, стал инженером-строителем. Невероятно! Естественно, убийство совершил. Я знал, с каким великим трудом Арне Моланд преодолевал учебу в школе. Приговор суда на пять или шесть лет? За этот срок ему ни за что не справиться с экзаменами по такой специальности. Нет. Здесь, должно быть, десять-двенадцать. Убийство или наркотики в огромном количестве. Убийство и наркотики?

Я набрал номер телефона.

Гудки, гудки. Я терпеливо ждал.

Когда уже хотел положить трубку, услышал голос.

— Да, квартира Моланда?

Голос был явно не Арне Моланда.

Если говорить правду, так и вовсе чужой. Я подумал: странно, но как годы меняют нас во всех отношениях. Даже голос. Может, он сидел долго и в полной изоляции, вот и голос потому сел? Но было еще также другое, примечательное, на что я сразу обратил внимание: он назвал себя по фамилии Моланд и вопрошающе. Не характерно для Арне. Что бы это значило? Толковать можно различно. Уверен в одном, что за этим нечто скрывалось… и многое. Не думаю, чтобы он вдруг усомнился в себе, в собственной персоне. Нет. Все же самоуверенности явно поубавилось. Вполне понятно, если представить, что пришлось ему пережить. Однако, однако: ни тон, ни эти несколько слов никак не вязались с обликом того Арне Моланда, которого я знал. Резкое и мрачное «Арне» — таков ответ был бы в его духе. Или короче, с насмешкой — «Честь имею?» Но то, что я услышал, скорее свидетельствовало, как бы выразиться точнее, о некой покорности… у меня от этих слов голова пошла кругом. И еще я уловил в голосе какую-то непонятную услужливость. От усталости? Да, я почувствовал человеческую усталость и вялость. Будто он спал глубоким сном, а я его разбудил.

— Алло?

В голосе еще яснее горечь и озабоченность. Я вообразил себе космос. Бескрайний космос со всеми мириадами звезд и планет, бесконечное пространство. Я видел одинокого человека, стоящего на песчинке в центре этого Огромного и Непонятного, я слышал, как он говорит не спеша «алло», что можно было без промедления поставить вопросительный знак. И вдруг меня переполнило сострадание. Я хотел сказать: «Арне! Это твой друг, Эллинг. Давай забудем прошлое. Что было, то было». А в трубке продолжало жужжать вопрошающее «алло», и неслось такое одиночество, что я автоматически склонил голову. Он был бандит, точно. Но он был одинокий бандит. Он стоял незащищенный в переполненном противоречиями и парадоксами мире. Да, он бил и издевался над ближним, и за это нес наказание, долгие годы тюрьмы. Но за такие же действия в годы войны он мог бы стать героем. Честь и слава ему! Разве нельзя представить, что Арне Моланд поступал часто несоразмерно, просто игнорируя те границы, которых придерживались мы во взаимном общении, в силу своей широкой щедрой натуры? Я смею даже утверждать, что он фактически был очень жизнерадостным ребенком. Да, ребенком. Мальчиком. Утверждаю. Нельзя было не отметить в нем молодецкую удаль, мальчишеский задор, даже при совершении самых злодейских поступков. Искрометный блеск в глазах — и жертва прощала ему, задолго до того как придут настоящие дикие боли. Правда, он часто принуждал жертву простить его. Принуждал угрозами и насилием. Но зачем? Из каких побуждений? Было ли прощение, извлекаемое из случайно попавшейся под его руку жертвы силой, грубо, некой заменой того, что он сам не смел простить себя?

— Алло?

Еще раз. Мне показалось, человек в трубке только и делал в своей жизни, что орал вопрошающее «алло» по телефону окружающему ночному пространству. Он не просил, нет. Он вообще никогда не просил, но он хотел удостовериться в правдивости своего существования. Получить подтверждение, что он действительно пребывает в этом мире. Ни я, ни другие не могли дать ему такого подтверждения.

И сейчас — не могу. Не могу.

Я заметил, что у меня навертываются слезы на глазах; по мере того как он повторял свое «алло», я открывал рот и облизывал губы, но как ни силился, я не в состоянии был помочь ему, хотя и очень, очень хотел. Все отдал бы ему, что можно. В горле сдавило, перехватило дыхание… в голове бушевали нестерпимые боли. Я закрыл плотно глаза. «Положи трубку! — думал я. — Ради бога, положи трубку, иначе я не отвечаю за себя».

Наконец, он положил. Я сглотнул слюну, слезы лились ручьями. Я не плакал, слезы катились сами по себе.

Почему я позвонил? Не могу сам объяснить. Предполагаю, чтобы предупредить ряд действий, которые, в конце концов, принесут всем вред — и Арне Моланду, и нам, другим. И несмотря на состояние замешательства, в котором я пребывал: я действовал. И на манер, который в лучшем смысле слова следует назвать приличным и вежливым. Конечно, я вмешался в жизнь Арне Моланда, но сближение с ним произошло ненавязчиво. Осторожно я начал дело, в которое свято верил. Арне Моланд не был полностью потерянным, безнадежным. Мой решительный телефонный звонок был первым шагом на пути возвращения Арне Моланда в рамки

законности. И еще небольшим напоминанием, что он не один со своими трудностями.

У Мохаммеда Кхана собралось мужское общество. И совершенно открыто. Едва ли уместно выяснять, были ли у Мохаммеда Кхана занавески на окнах или не были. Здесь это не имело значения. Везде горел свет, все было видно, как на ладони. Четверо мужчин восседали за круглым столом. Кто они? Сразу не скажешь. По всем признакам родом они с востока, я подумал — из Пакистана. Черные блестящие волосы и жесткие бороды. Они разговаривали с увлечением, эмоционально, жестикулируя руками и пальцами. Но о чем? Судить трудно.

Я не знал этих людей — «новых соотечественников», как называли их некоторые в Норвегии. Не совсем прилично. Я заметил, что сам, как только подумал, о чем они говорят, сразу перешел на укоренившиеся у нас представления. Автоматически мелькнуло, что сидят и обсуждают женитьбу шестнадцатилетнего ребенка. Когда отец решил сообщить сыну, что семья выбрала для него подходящую невесту? Было ли правильно с их стороны сообщить ему, что ее внешность сравнима больше всего с внешностью бульдога и что ее нрав — предмет обсуждения всех, для кого пакистанский был родным языком? Или лучше обратить внимание сына на многочисленные банковские счета ее семьи в Швейцарии? Что молодой человек сказал в ответ? Какова его реакция? Послушно согласился с отцом? Так было и у нас раньше, советы отца — закон, которому ты обязан подчиняться. Но в современной Норвегии эти правила давно потеряли свою силу и актуальность.

Но, с другой стороны, почему обязательно эта тема? Почему я решил, что мужчины сидят и обсуждают женитьбу в духе старой средневековой традиции? А разве невозможно предположить, судя по возбужденным лицам гостей, что обсуждаются результаты футбольных матчей и непонятное предпочтение Мохаммеда Клана футболистам команды «Бранне» из Бергена, а не команде «Розенборг» из Тронхейма? А такой вариант: четверка планировала покушение на жизнь Салмана Рушди, а не обсуждала возможности совместной поездки на автомобиле на север Норвегии, например, в Стокмаркнес? С женами и со всем семейством? И все же… Они были чужие. Для норвежца кажется уже таинственным и конспиративным, если он видит трех или четырех смуглых мужчин, обсуждающих нечто непонятное на непонятном языке эмоционально и быстро, с жестами и мистическими взглядами угольно-черных глаз.

Но важнее выяснить, чем занимался Мохаммед Кхан? Вот так каждый день? Злюсь, ругаю себя, что не знаю ничего о пакистанцах и их обычаях, потому что теперь я просто бессилен пояснить увиденное. Четверо мужчин за столом. «Ну и что, прекрасно», — скажут некоторые. Хотя на самом деле ничего прекрасного нет. Четверо норвежцев за столом — понятно. К Петтеру приходят в гости парни. Они говорят о девочках, спорте и дешевом спиртном. Ребята-холостяки собираются каждую неделю по четвергам. Но Мохаммед Кхан был пакистанец, и я даже не могу отгадать, женат ли он. Выдумка или правда, что пакистанские женщины ведут себя всегда незаметно? Где жена и дети? Сидели на кухне? Притихшие, как мышки? «Мохаммед Кхан» — написано на табличке у звонка в дверь. Означает ли это, что человек, безусловно, несомненно жил один, как я, — без женщины? Обычно или необычно для пакистанцев писать имена обоих супругов на входной двери? Признаюсь в своем полном невежестве. Не могу знать. Кухня Мохаммеда Кхана оставалась почти недоступной моему взору, зато комната просматривалась во всех ракурсах. Но я увидел, что на кухне зажгли свет. Все жены всех четверых мужчин сгрудились сейчас на кухне? Тогда они сидели без малейшего движения, иначе бы я заметил. Мысль была неприятна мне. Четыре гордые пакистанки с длинными иссиня-черными прядями волос сидели и сидели, тесно прижавшись друг к дружке! Как манекены в витрине! А все потому, что их прародитель пророк Мухаммед предписал им вести себя так. Кстати, а почему все мусульмане мужского пола называются Мухамедами? Ну, глупость какая! Конечно не все, однако, большинство. Встречаются еще мусульмане по имени Али, насколько я помню. Мухамед и Али, Али и Мухамед. Мухамед говорит Али:

— Али, привет тебе от Али.

Али:

— Какого Али ты имеешь в виду, Мухамед?

— Ну, Али. Брата Мухамеда. Одного из сыновей старого Али.

И так далее.

Вопрос для меня в общем-то неважный. Я только сейчас задумался над ним, когда рассматривал четверых пакистанцев.

Мужчины в квартире Мохаммеда — Али, Мухамед и Мухамед, в возрасте тридцати, возможно сорока лет. Насколько мне помнится, я слышал где-то, что нормальный пакистанец должен быть женат; под «нормальным» я понимаю без дефектов. Правильно или ошибаюсь? Или это дошедшие до меня выдумки моих более или менее расистски настроенных соотечественников? А как обстоит дело с гомосексуальными пакистанцами? Они тоже женятся?