Вид на рай
Шрифт:
Я открыл телефонную книгу на «Мохаммед Кхан». Адрес правильный — Гревлингстиен 17«б». Профессия не указана.
Позвонить?
«Нет», — ответил я сам себе. Конечно, мне очень и очень хотелось спросить этого Мохаммеда Кхана, как он и его друзья — Али, Мухамед и Мухамед воспринимают нас, норвежцев, но… я не осмелился. Боялся, что так или иначе поставлю его в неловкое положение. Боялся, что он будет поддакивать мне, не скажет прямо, что он думает, а если случайно и скажет, так только из вежливости и только то, что не оскорбит меня. Настоящая информация получится в том случае, если Мохаммед Кхан захочет честно и правдиво, без оговорок рассказать мне о чувствах, которые он испытал, увидев впервые толстого, расхлябанного и полупьяного норвежца, одетого только в шорты и ничего более. Рассказать, что он думал, когда его пригласили на обед — лютефиск [21] с беконом? Понимает ли он книги Яна Черстада [22] ? Заметил ли он фотографию норвежской женщины, премьер-министра, одетой в плотно сидящую на ней прорезиненную одежду, когда она стояла на водных лыжах? Смеялись ли они над нами? Или покачивали только меланхолично головой и меняли тему разговора, если кто обронял случайно замечание по поводу этой странной страны на севере? Как они воспринимают празднование рождества в Норвегии? Каково мусульманину Мохаммеду Кхану — легко или тяжело — примириться с фактом, что каждая, без исключения, лестничная площадка в блочных домах города-спутника день изо дня пахнет жареной свининой, а норвежцы тем временем в ожидании ее воздают хвалу своему Господу крепкими напитками? Одно хуже другого. Я попытался поставить себя на их место, так сказать, поменяться ролями. Я, Эллинг, в Пакистане. Будто немой, рассматриваю пакистанское рождество, мысленно сравнивая с норвежским. Сижу испуганный в крошечной квартире на окраине Карачи. Город пропитан запахом жареных по самым лучшим
21
Лютефиск (lutefisk) — вяленая треска, вымоченная в щелочном растворе; в виде желе она подается на стол с жареной корейкой (мелкие кусочки), вареным картофелем и пюре из гороха.
22
Ян Черстад (Jan Kjaerstad, p. 1953) — современный норвежский писатель, автор романов, новелл, эссе, литературно-критических статей; теоретик «комбинированной поэтики» и «политеистического романа»; в 2001 г. — лит. премия Нордического Совета.
Чудно.
Я удивляюсь.
Значит, если принять во внимание эту схему, Мохаммед Кхан и его друзья должны были вести себя точно так же.
Ночью мне приснился престранный сон, да, постыдный даже, можно сказать. Я находился в кабинете врача, каким он приблизительно являлся мне в моих ночных фантазиях с Гру, когда она обследовала меня. Светло-зеленые стены, белый потолок. Ослепительно белое окно. Я стою на холодных плитках пола, раздетый догола, то есть, в одежде Адама. За столом возле окна сидит человек неопределенного пола, его лицо постоянно меняется. В начале это была женщина, та, которую я видел на почте, рыжеволосая, вытягивавшая смешно свой рот в букву «о». Потом она превратилась в Эриксена из социальной конторы. «Ты должен нам, Эллинг, — сказал он. — Ты должен понять. Мы ждем, ты должен показать нам свои ладони». Потом снова женщина с почты, она смачно водила кончиком языка по губам — вперед, назад и вокруг; нетрудно было понять, что означали эти движения. Я рассердился не на шутку и в то же время перепугался. Я не привык к такому даже во сне. Чтобы сказать начистоту: я никогда не оголялся перед женщиной; понимал, что сейчас вижу сон, не более… все равно ужасно неприятно. К тому же я не мог двигаться (такое часто бывает во сне), меня словно приклеили к линолеуму на полу. «О», — сказала она. «О». «О». «О». Я сразу догадался, что она насмехалась надо мной. Подозревал и причину, уж точно мой половой орган показался ей комичным. Неприятно стало до боли. Ведь вот какая, высмотрела… нашла самое слабое место. А все дело в том, что мой мужской член немного искривлен, самую малость. Налево слегка повернут. Но отклонений в связи с этим у меня не наблюдается. Мочусь я нормально, струя льется водопадом, импотенцией не страдаю, правда, мужская сила остается неиспользованной. Но это уж другой вопрос… Нет, просто небольшой безобидный изгиб. Но безобидный или не безобидный, дети — злы и все подмечают. Не намеренно, конечно. Помню, какая мука была для меня после уроков гимнастики идти в душевую. Школьные годы учат многому, я не доверял никому. «Дужка» называли они меня. И еще — «Крючок», «Зиги-заги-пипка». Но мой член, отнюдь, не зигзагообразный! Немного отклонен влево, вот и все. Но дети склонны к преувеличениям. Я давным-давно простил их. Но теперь во сне, когда я стоял перед этой бабенкой с почты, прошлые горести и обиды пробудились во мне с новой силой. Сон дикий, переполненный абсурдными деталями… но я хорошо помню, что я стоял и наблюдал за ней, за ее делами в медкабинете. А потом снова Эриксен из социальной конторы. «Так лучше, — сказал он. — Намного лучше». Я не имел представления, что он думал или на что он намекал, но я вздохнул с облегчением, когда женщина с почты исчезла. Я предпочитал иметь дело с социальным куратором мужского пола. Хотя… он тоже совершенно откровенно и с большим интересом изучал мой половой орган… Но что поделаешь! Все равно данная ситуация мне нравилась больше. Так думал я, пока не наклонил голову и не посмотрел вниз. Квакнул от удивления, это я хорошо помню. Издал настоящее лягушечье «квак». А почему? Потому что половой член, отныне называемый пипка (так я решил), был не мой. Или точнее сказать: пипка, которую я теперь узрел, была не та, которую я держал каждый день в руках. Пусть она была маленькая, ну и что! Теперь она была намного больше моей, эта пипка, и находилась в наполовину приподнятом положении, что меня сильно и сильно встревожило. Сказал я «больше моей?» Правда в том, что меж ногами я имел настоящую лошадиную пипку. Я чувствовал себя смехотворно, тело… оно было не мое! И вдобавок этот Эриксен из социальной конторы сидел и приговаривал: «Намного лучше!» Я пытался открыть глаза, пробудиться, понимая умом, что это всего лишь сон. Но если раньше помогало, то сейчас мне как бы не удавалось вырваться из оков сновидения. И оно продолжалось. Становилось все хуже и хуже. Более и более унизительней. У Эриксена из социальной конторы вдруг возникла еще одна голова. Теперь у него были большая и маленькая головы. Маленькая принадлежала женщине с почты. Она больше не лизала и не слюнявила языком губы, но это была она. Я нисколько не сомневался. «Лучше, — сказали они хором. — Намного лучше».
А потом появилась Гру Харлем Брундтланн. Сначала я услышал, как кто-то шагает по коридору… уверенно. Я понял — это она! Несколько минут спустя я услышал ее голос: «Внимание, внимание! Идет мама!» Она повторяла и повторяла эту фразу. В другой обстановке и при других обстоятельствах эти твердые и четкие шаги, означающие, что она, «мама всей нации», знала цель и дорогу для достижения цели, успокоили бы меня. Но сейчас… когда все оказалось вверх тормашками? Вместо успокоения я почувствовал страх и… страдание. Да, я очень страдал. Ведь я стоял здесь совершенно голый, в чем мать родила. С пипкой меж ногами, не принадлежавшей мне, при том она, чужая пипка, поднималась все выше и выше… В пору смеяться, в пору плакать? А главное — она уверена, что это моя пипка. Я думал, умру от смущения, когда она вошла в кабинет и встала прямо передо мной. «Это Эллинг, — сказала она. — Эллинг, Эллинг, Эллинг. Хорошо, ты. Тебя я видела прежде. Эллинг из блочного дома. Эллинг, Эллинг, Эллинг». Она выговаривала слова, точно пела, ритмично и мелодично. Точно поп-певица, или как там они называются. Эриксен из социальной конторы подхватил ее слова: «Эллинг, это Эллинг, Эллинг, Эллинг из блочного дома». Каждый раз, когда он выговаривал мое имя, у меня звенело в ушах, я хотел кричать, но не мог выдавить из себя ни звука.
«Эллинг. Это только Эллинг, Эллинг, Эллинг, Эллинг».
Я молил Бога, но он не слышал меня.
«Это только Эллинг. Это только Эллинг, Эллинг, Эллинг».-
Настоящая пытка.
Она опустилась на колени и обхватила меня руками вокруг талии. Нет, думал я в смятении, сгорая от стыда. Нет, нет, нет!
Но… она не вняла моей тайной мольбе. Она оттянула обеими руками (какие у нее прохладные руки!!!) верхнюю, горевшую огнем кожицу назад, потом вперед — вперед и назад, пока, наконец, важная часть мужского полового органа не приняла перпендикулярное положение и не уставилась прямо на нее. Только теперь я заметил, что она была одета в тот самый прорезиненный комбинезон, что на фотографии в газете «Дагбладет»… Но в каком виде! Вокруг сосков на груди были вырезаны дырки. Бог ты мой!
Она облизала губы и открыла рот. «Нет! — подумал я. — Только не это!» Но снова — никакой реакции на мои потаенные просьбы. Крепко держа обеими руками мой член, она подводила дрожащую головку ближе и ближе к своему рту. Влажный язык. Влажный язык, красный и острый, коснулся головки снизу, в аккурат там, где мы, мужчины, очень чувствительны. Снова и снова. Вперед и назад. По кругу и по кругу. С ума сойти можно, и я обалдел, рассыпался в прах. Мое сознание работало, я понимал, что это только сон, пусть и неприятный, но… разум говорил мне, что мир будет выглядеть иначе, когда я проснусь, когда я освобожусь от беспокойного неправдоподобного видения. Ее язык теперь вращался. Вращался подобно пропеллеру вокруг сине-красной головки. Я видел раньше ее язык в действии, в политических дебатах по телевидению, к примеру. Быстрым, проворным и острым он всегда был у нее. Но это! Да еще без слов и без единого звука, всасывала и всасывала. Ее рот, должно быть, теперь настолько растянулся, что в уголках заломило. И тут я сразу вспомнил себя накануне вечером в комнате Ригемур; сижу под дождевиком и держу во рту фонарь.
Дальше все шло, как положено. Почти плача от стыда (да, теперь слышны были мои всхлипывания), я почувствовал, что кончаю. Сначала, будто в подошвах ног раздался сигнал к действию, потом весть поднималась выше, через ляжки и бедра к мошонке, к самому центру. Она снова стала усердствовать. Весь этот огромный фаллос (который я ни под каким видом не хотел признать своим) оказался у нее во рту, меж красными губами. И все это время она не спускала с меня вожделенных глаз. А я?.. Трепетал, страшился, голова шла кругом. Я видел ее социал-демократические глаза, которые, как лазерные установки, пронзали меня и читали рунические надписи внутри моей черепной коробки. И вот тут я понял, что она фактически «прочитала» меня, почувствовала сигнал, который прошел по мне снизу вверх, поняла, что произошло во мне и со мной. Он прошел по ее лицу и ее волосам, поднялся к стенам и к потолку. Даже Эриксен из социальной конторы и женщина с почты получили свое, зарядились. Я закричал так, что думал, будто разорвусь на части.
Вряд ли кто в состоянии понять, с каким стыдом я проснулся в своей постели в своей комнате. Скажу так: я был разбит. Сломлен. Диплом о результатах соревнований по плаванию, который я получил в летнем, организованном церковью лагере для детей, висел, как и прежде, на стене на своем обычном месте. Вымпел из Улленсванга — тоже. Платяной шкаф стоял там, где ему и положено стоять, у окна стоял стол. Однако, все равно что-то изменилось. Я лежал разгоряченный, растерянный и пристыженный в ночной темноте и просил Бога взять меня к себе. Мне казалось, точно стены, потолок и пол были из стекла, и я лежал, как на витрине, мокрый, жалкий и униженный, доступный для обозрения всем, кому не лень, всем в нашем городе-спутнике. Понятно, что был мокрый. Насквозь мокрый от пота до самого живота. Я свернулся калачиком, прижался лицом к коленям. Притих, как мышь, а внутри все горело. Во сне я содрогался от страха, что Гру причинит мне нечто ужасное. Теперь же я направил свои упреки самому Эллингу. Неужели я настолько испорчен? Правильно, что пытался иногда онанировать с помощью фотографии Гру на водных лыжах, не отрицаю. Но эти случаи можно сосчитать по пальцам. Положа руку на сердце, говорю честно, что никогда, даже в своих фантазиях, не опускался до того, чему стал свидетелем. Сексуальные фантазии… были. Ну и что! Я такой же человек, как и другие. Но никогда не осмелился бы подумать, что премьер-министр страны возьмет мою пипку в свой рот. И вообще никакую другую. Я всегда, так сказать, пытался найти деловое разрешение сексуального вопроса. Всегда незамедлительно и быстро. Посетившее меня после дерзкого и нахального интервью в «ВГ» видение нагой Гру не содержало ни капельки эротического элемента. Наоборот. Я видел девочку Гру, непорочный и невинный образ той, которая станет позже беспощадным политиком. Мне не нравились вопросы журналиста. Но неприличного они не сотворили в моем воображении. Нет! Зато теперь я видел эти образы. Дешевой порнографией можно было бы их назвать. И эта дешевая порнография, эти пошлые сцены лижущей и сосущей Гру Харлем Брундтланн отложились в моей собственной психике. Я, однако, не настолько глуп, чтобы не понять первопричину таких сновидений. Со дна собственного подсознания поднимаются они пузырями и выходят на поверхность. Это я, Эллинг, вижу эти сны. Они формируются во мне, внутри меня. Гру не имеет к ним никакого отношения. Гру — в Германии, и она не пошлая. Гру отдыхает невинно-чистая в гостиничном номере в Берлине, не ведая и не зная об Эллинге из блочного дома, который в своем подсознании превращает ее в легкомысленную порнозвезду. Все же сути я не могу понять. И тоже не могу объяснить появление у меня огромной пипки. Правильно, в детстве я часто желал, чтобы моя пипка была прямой, без всяких изгибов. Но что касается размера — и думать не думал. Ни одной секунды. Здесь у меня был полный порядок, должный уровень. После девяти лет обучения в школе знаешь что к чему, неплохо разбираешься в этих вопросах. Повторяю, слегка набок — да… но чтобы чересчур маленькая, нет уж, простите… Особенно в сравнении с другими! Вон пипка Кая Рейнерсена (или «булка», как он сказал бы). Что я говорю, «булка»? Какая там булка! И со сладкой маленькой булочкой не сравнить! Если говорить по правде, так половой член Кая Рейнерсена больше всего напоминал маленькую улитку. Парень был симпатичный, остер на язык, но замолкал всякий раз, когда мы шли в душевую. Но и он был не единственный. Исключений в нашем классе было больше чем предостаточно. Я говорю о них с одной лишь целью — показать, что хорошо знаком с вопросом. Рангвальд Лофтус и Кристен Хансен, к примеру, были украшены настоящими бананами. Они не скрывали их и не хвастали, но насколько я помню, их половые органы были действительно огромных размеров. Оба были скромными молчальниками, ходили со своими бананами в штанах, будто так и надо, никаких сексуальных разговоров, никаких! А рядом с ними мы, другие. Не особенно удачные красные плоды после не особенно удачного лета. Рассматривая друг друга, мы понимали, что от природы нам дано поручение — продолжить жизнь на земле, в большей или меньшей степени. Понимали, но не хвастались перед девочками этим как бы своим преимуществом. Здесь мы были едины. Но почему тогда мое подсознание воспылало иметь огромный половой аппарат? Следует рассматривать как неосознанное желание? Вопросы, на которые я не мог найти ответа, но одно я знал твердо, что против своей воли я поручил Гру Харлем Брундтланн, мягко говоря, играть не совсем красивую роль. Утешал себя, что я не хотел, не отвечаю за работу своего подсознания… но легче не становилось. К тому же я сам был настолько мокрый, что вынужден был встать и сменить пижаму.
Сначала я встал, конечно, под душ. Иначе какой смысл менять белье! В «Арбейдербладет» я читал, что женщины, которых изнасиловали, стояли часами под душем. Происшедшее со мной во сне, пусть и не совсем приятное, но, конечно, ничто в сравнении с настоящим насилием; но я думаю, я понимал теперь этих женщин, их стремление встать под горячую воду. Я мылся и лишь изредка бросал косые взгляды на пипку. Я как бы занял дистанцию по отношению к ней. Возможно, вел себя, как мальчишка, но ничего не поделаешь. Такое чувство, будто тебя предал твой лучший друг. Обманул маленько, и ты избегаешь встречаться с ним взглядом.
Грязную мокрую пижаму я засунул в корзину для белья. Потом достал темно-синюю с белыми бомбочками, подарок мамы на день рождения, когда мне исполнился тридцать один год. Часы показывали без двадцати минут пять, и я чувствовал себя бодрее. Стыд, разумеется, не выветрился еще, но я заметил, что нахожусь на верном пути. Время, правда, не совсем обычное, чтобы вставать. Не могу припомнить ни единого случая такого раннего вставания в своей жизни, без двадцати минут пять! Смех да и только. И я вышел на кухню и выпил большой стакан молока. Моя мама, которая всю свою жизнь страдала бессонницей, всегда говорила, будто молоко действует успокаивающе и помогает уснуть. Я знал ее мнение. Правда, снотворного воздействия молока я не ощутил. Наоборот, почувствовал беспокойство и волнение и потому сел за стол. Именно здесь сидела мама, когда ей не спалось по ночам, и держала в руках стакан молока. Эти ранние утренние часы были для нее нормальным временем суток. Она пила молоко и раскладывала пасьянс… карты были старые и изрядно потрепанные. Между прочим, у нас здесь возникали не частые, но препирательства. Не из-за ее молока, разумеется. И не из-за пасьянса, хотя я не любил ни карт, ни карточной игры. Нет, но она постоянно манипулировала картами, и мне приходилось то и дело говорить ей: «Стоп, погоди!» Впервые она рассказала о своем нарушении правил игры в карты в самом узком кругу ее друзей и знакомых. Я думаю, это было перед самым рождеством много лет назад. Кто был у нас в гостях, я не помню, помню только несколько чужих теней на диване. Мама произнесла небольшую речь о себе и своем сне, и в этой связи я услышал такие факты из ее жизни, о которых раньше не знал и не слыхивал. По правде сказать, вплоть до этого момента я не интересовался ночной жизнью мамы, и я думаю, в самом начале немного рассердился, что она говорит о столь интимных, на мой взгляд, вещах почти незнакомым людям. Не знаю, что с ней случилось. Но после того как она упомянула о стакане молока и об утешительном воздействии колоды карт, она рассказала с легким смешком, что всегда немного подтасовывала карты. У теней на диване обозначились рты. Рты смеялись. Комната наполнилась смехом. Я сидел на стуле рядом с мамой и наблюдал эту отвратительную комедию. Смеющиеся люди. Без имен, без лиц. Моя собственная мать, которая почти с гордостью заявляет, что не совсем следовала правилам в раскладывании пасьянса. Подумать только: ради всего святого, что она хотела этим сказать? Что она вставала ночью, когда ей не спалось, — совершенно естественно. Стакан молока или два стакана — тоже неплохо. Даже против раскладывания пасьянса я не имел ничего против. Но почему она мошенничает? Кого она дурачит? Саму себя, разумеется. Она сидит на кухне, раздосадованная ночным пробуждением, и дурачит сама себя. Держа в руке стакан молока. Она раскладывает карты, чтобы выяснить, где находятся три червовые карты и пиковый валет. И когда она находит их, она начинает плутовать. В результате пасьянс получается. Но в то же время (глупой ее никак не назовешь) она понимает, что удачный исход в пасьянсе получился благодаря нечестным махинациям. Какая радость ей, какая польза? И еще одно очень важное обстоятельство: она обманывала не только себя. Она обманывала также меня. И других тоже в нашем обществе. Мы спим сладостным сном и горя не ведаем, а нас обманывают. За нашей спиной разыгрывается нечестное, нечестное, действующее разлагающе на одного из нас, индивидуума в нашем коллективе. И с ним мы как раз должны вступить в контакт утром, когда солнце взойдет над верхушками гор. Я, например, буду завтракать с ней. Она купит в «ИРМА» яйца и масло. Мы все думаем, что перед нами честный человек с честными намерениями. Мы доверяем ему! А что получаем взамен: она надувает нас. Выкидывает штучки-дрючки. И это моя добрая, добрая мама, которая сидит утром со мной рядом и пьет чай? Которая носила меня под сердцем и потом крестила? Кто же она в действительности? Может, шулер? Человек, обманывающий себя постоянно и находящий в этом удовольствие? Человек, которому дарован сон взамен стакана молока и мошенничества? И вдобавок: почему она смеется, когда делает такое признание? Почему смеются эти безымянные тени на нашем диване? Неужто смешно? Неужто так-таки весело? Нет, еще раз нет!
Ну, хорошо. В тот вечер я стрелой выбежал из комнаты. Хлопнул дверью и выбежал под дождь. Пришел домой почти в восемь вечера.
Давно это было. Мне теперь за тридцать. Мама умерла в городской больнице. Мясные котлеты в морозилке — единственное доказательство ее пребывания в этом мире. Мороженые мясные котлеты и я, Эллинг.
Часы показывали без пятнадцати пять. Смехотворное время суток! О чем она думала, когда вставала без пятнадцати пять, или, точнее, без десяти минут пять, пила молоко и морочила себе голову до тех пор, пока пасьянс не получался. Думала ли она обо мне? Думала ли она с нежностью о своем Эллинге, который лежал в своей постельке и не подозревал о ночных маневрах мамы. Беспокоилась? (Что станет с ее мальчиком Эллингом?) Мысль мне очень понравилась. И даже очень. Ведь что творилось вокруг, когда я рос? Угоны машин и кражи в киосках. Наркотики и нежелательные беременности. Ведь не один Арне Моланд пошел по кривой дорожке. Мама не спала ночами из-за меня? Боялась за меня, за мое будущее?