Вид на рай
Шрифт:
Я открыл телефонную книгу на «Мохаммед Кхан». Адрес правильный — Гревлингстиен 17«б». Профессия не указана.
Позвонить?
«Нет», — ответил я сам себе. Конечно, мне очень и очень хотелось спросить этого Мохаммеда Кхана, как он и его друзья — Али, Мухамед и Мухамед воспринимают нас, норвежцев, но… я не осмелился. Боялся, что так или иначе поставлю его в неловкое положение. Боялся, что он будет поддакивать мне, не скажет прямо, что он думает, а если случайно и скажет, так только из вежливости и только то, что не оскорбит меня. Настоящая информация получится в том случае, если Мохаммед Кхан захочет честно и правдиво, без оговорок рассказать мне о чувствах, которые он испытал, увидев впервые толстого, расхлябанного и полупьяного норвежца, одетого только в шорты и ничего более. Рассказать, что он думал, когда его пригласили на обед — лютефиск [21] с беконом? Понимает ли он книги Яна Черстада [22] ? Заметил ли он фотографию норвежской женщины, премьер-министра, одетой в плотно сидящую на ней прорезиненную одежду, когда она стояла на водных лыжах? Смеялись ли они над нами? Или покачивали только меланхолично головой и меняли тему разговора, если кто обронял случайно замечание по поводу этой странной страны на севере? Как они воспринимают празднование рождества в Норвегии? Каково мусульманину Мохаммеду Кхану — легко или тяжело — примириться с фактом, что каждая, без исключения, лестничная площадка в блочных домах города-спутника день изо дня пахнет жареной свининой, а норвежцы тем временем в ожидании ее воздают хвалу своему Господу крепкими напитками? Одно хуже другого. Я попытался поставить себя на их место, так сказать, поменяться ролями. Я, Эллинг, в Пакистане. Будто немой, рассматриваю пакистанское рождество, мысленно сравнивая с норвежским. Сижу испуганный в крошечной квартире на окраине Карачи. Город пропитан запахом жареных по самым лучшим
21
Лютефиск (lutefisk) — вяленая треска, вымоченная в щелочном растворе; в виде желе она подается на стол с жареной корейкой (мелкие кусочки), вареным картофелем и пюре из гороха.
22
Ян Черстад (Jan Kjaerstad, p. 1953) — современный норвежский писатель, автор романов, новелл, эссе, литературно-критических статей; теоретик «комбинированной поэтики» и «политеистического романа»; в 2001 г. — лит. премия Нордического Совета.
Чудно.
Я удивляюсь.
Значит, если принять во внимание эту схему, Мохаммед Кхан и его друзья должны были вести себя точно так же.
Ночью мне приснился престранный сон, да, постыдный даже, можно сказать. Я находился в кабинете врача, каким он приблизительно являлся мне в моих ночных фантазиях с Гру, когда она обследовала меня. Светло-зеленые стены, белый потолок. Ослепительно белое окно. Я стою на холодных плитках пола, раздетый догола, то есть, в одежде Адама. За столом возле окна сидит человек неопределенного пола, его лицо постоянно меняется. В начале это была женщина, та, которую я видел на почте, рыжеволосая, вытягивавшая смешно свой рот в букву «о». Потом она превратилась в Эриксена из социальной конторы. «Ты должен нам, Эллинг, — сказал он. — Ты должен понять. Мы ждем, ты должен показать нам свои ладони». Потом снова женщина с почты, она смачно водила кончиком языка по губам — вперед, назад и вокруг; нетрудно было понять, что означали эти движения. Я рассердился не на шутку и в то же время перепугался. Я не привык к такому даже во сне. Чтобы сказать начистоту: я никогда не оголялся перед женщиной; понимал, что сейчас вижу сон, не более… все равно ужасно неприятно. К тому же я не мог двигаться (такое часто бывает во сне), меня словно приклеили к линолеуму на полу. «О», — сказала она. «О». «О». «О». Я сразу догадался, что она насмехалась надо мной. Подозревал и причину, уж точно мой половой орган показался ей комичным. Неприятно стало до боли. Ведь вот какая, высмотрела… нашла самое слабое место. А все дело в том, что мой мужской член немного искривлен, самую малость. Налево слегка повернут. Но отклонений в связи с этим у меня не наблюдается. Мочусь я нормально, струя льется водопадом, импотенцией не страдаю, правда, мужская сила остается неиспользованной. Но это уж другой вопрос… Нет, просто небольшой безобидный изгиб. Но безобидный или не безобидный, дети — злы и все подмечают. Не намеренно, конечно. Помню, какая мука была для меня после уроков гимнастики идти в душевую. Школьные годы учат многому, я не доверял никому. «Дужка» называли они меня. И еще — «Крючок», «Зиги-заги-пипка». Но мой член, отнюдь, не зигзагообразный! Немного отклонен влево, вот и все. Но дети склонны к преувеличениям. Я давным-давно простил их. Но теперь во сне, когда я стоял перед этой бабенкой с почты, прошлые горести и обиды пробудились во мне с новой силой. Сон дикий, переполненный абсурдными деталями… но я хорошо помню, что я стоял и наблюдал за ней, за ее делами в медкабинете. А потом снова Эриксен из социальной конторы. «Так лучше, — сказал он. — Намного лучше». Я не имел представления, что он думал или на что он намекал, но я вздохнул с облегчением, когда женщина с почты исчезла. Я предпочитал иметь дело с социальным куратором мужского пола. Хотя… он тоже совершенно откровенно и с большим интересом изучал мой половой орган… Но что поделаешь! Все равно данная ситуация мне нравилась больше. Так думал я, пока не наклонил голову и не посмотрел вниз. Квакнул от удивления, это я хорошо помню. Издал настоящее лягушечье «квак». А почему? Потому что половой член, отныне называемый пипка (так я решил), был не мой. Или точнее сказать: пипка, которую я теперь узрел, была не та, которую я держал каждый день в руках. Пусть она была маленькая, ну и что! Теперь она была намного больше моей, эта пипка, и находилась в наполовину приподнятом положении, что меня сильно и сильно встревожило. Сказал я «больше моей?» Правда в том, что меж ногами я имел настоящую лошадиную пипку. Я чувствовал себя смехотворно, тело… оно было не мое! И вдобавок этот Эриксен из социальной конторы сидел и приговаривал: «Намного лучше!» Я пытался открыть глаза, пробудиться, понимая умом, что это всего лишь сон. Но если раньше помогало, то сейчас мне как бы не удавалось вырваться из оков сновидения. И оно продолжалось. Становилось все хуже и хуже. Более и более унизительней. У Эриксена из социальной конторы вдруг возникла еще одна голова. Теперь у него были большая и маленькая головы. Маленькая принадлежала женщине с почты. Она больше не лизала и не слюнявила языком губы, но это была она. Я нисколько не сомневался. «Лучше, — сказали они хором. — Намного лучше».
А потом появилась Гру Харлем Брундтланн. Сначала я услышал, как кто-то шагает по коридору… уверенно. Я понял — это она! Несколько минут спустя я услышал ее голос: «Внимание, внимание! Идет мама!» Она повторяла и повторяла эту фразу. В другой обстановке и при других обстоятельствах эти твердые и четкие шаги, означающие, что она, «мама всей нации», знала цель и дорогу для достижения цели, успокоили бы меня. Но сейчас… когда все оказалось вверх тормашками? Вместо успокоения я почувствовал страх и… страдание. Да, я очень страдал. Ведь я стоял здесь совершенно голый, в чем мать родила. С пипкой меж ногами, не принадлежавшей мне, при том она, чужая пипка, поднималась все выше и выше… В пору смеяться, в пору плакать? А главное — она уверена, что это моя пипка. Я думал, умру от смущения, когда она вошла в кабинет и встала прямо передо мной. «Это Эллинг, — сказала она. — Эллинг, Эллинг, Эллинг. Хорошо, ты. Тебя я видела прежде. Эллинг из блочного дома. Эллинг, Эллинг, Эллинг». Она выговаривала слова, точно пела, ритмично и мелодично. Точно поп-певица, или как там они называются. Эриксен из социальной конторы подхватил ее слова: «Эллинг, это Эллинг, Эллинг, Эллинг из блочного дома». Каждый раз, когда он выговаривал мое имя, у меня звенело в ушах, я хотел кричать, но не мог выдавить из себя ни звука.
«Эллинг. Это только Эллинг, Эллинг, Эллинг, Эллинг».
Я молил Бога, но он не слышал меня.
«Это только Эллинг. Это только Эллинг, Эллинг, Эллинг».-
Настоящая пытка.
Она опустилась на колени и обхватила меня руками вокруг талии. Нет, думал я в смятении, сгорая от стыда. Нет, нет, нет!
Но… она не вняла моей тайной мольбе. Она оттянула обеими руками (какие у нее прохладные руки!!!) верхнюю, горевшую огнем кожицу назад, потом вперед — вперед и назад, пока, наконец, важная часть мужского полового органа не приняла перпендикулярное положение и не уставилась прямо на нее. Только теперь я заметил, что она была одета в тот самый прорезиненный комбинезон, что на фотографии в газете «Дагбладет»… Но в каком виде! Вокруг сосков на груди были вырезаны дырки. Бог ты мой!
Она облизала губы и открыла рот. «Нет! — подумал я. — Только не это!» Но снова — никакой реакции на мои потаенные просьбы. Крепко держа обеими руками мой член, она подводила дрожащую головку ближе и ближе к своему рту. Влажный язык. Влажный язык, красный и острый, коснулся головки снизу, в аккурат там, где мы, мужчины, очень чувствительны. Снова и снова. Вперед и назад. По кругу и по кругу. С ума сойти можно, и я обалдел, рассыпался в прах. Мое сознание работало, я понимал, что это только сон, пусть и неприятный, но… разум говорил мне, что мир будет выглядеть иначе, когда я проснусь, когда я освобожусь от беспокойного неправдоподобного видения. Ее язык теперь вращался. Вращался подобно пропеллеру вокруг сине-красной головки. Я видел раньше ее язык в действии, в политических дебатах по телевидению, к примеру. Быстрым, проворным и острым он всегда был у нее. Но это! Да еще без слов и без единого звука, всасывала и всасывала. Ее рот, должно быть, теперь настолько растянулся, что в уголках заломило. И тут я сразу вспомнил себя накануне вечером в комнате Ригемур; сижу под дождевиком и держу во рту фонарь.
Дальше все шло, как положено. Почти плача от стыда (да, теперь слышны были мои всхлипывания), я почувствовал, что кончаю. Сначала, будто в подошвах ног раздался сигнал к действию, потом весть поднималась выше, через ляжки и бедра к мошонке, к самому центру. Она снова стала усердствовать. Весь этот огромный фаллос (который я ни под каким видом не хотел признать своим) оказался у нее во рту, меж красными губами. И все это время она не спускала с меня вожделенных глаз. А я?.. Трепетал, страшился, голова шла кругом. Я видел ее социал-демократические глаза, которые, как лазерные установки, пронзали меня и читали рунические надписи внутри моей черепной коробки. И вот тут я понял, что она фактически «прочитала» меня, почувствовала сигнал, который прошел по мне снизу вверх, поняла, что произошло во мне и со мной. Он прошел по ее лицу и ее волосам, поднялся к стенам и к потолку. Даже Эриксен из социальной конторы и женщина с почты получили свое, зарядились. Я закричал так, что думал, будто разорвусь на части.
Вряд ли кто в состоянии понять,
Сначала я встал, конечно, под душ. Иначе какой смысл менять белье! В «Арбейдербладет» я читал, что женщины, которых изнасиловали, стояли часами под душем. Происшедшее со мной во сне, пусть и не совсем приятное, но, конечно, ничто в сравнении с настоящим насилием; но я думаю, я понимал теперь этих женщин, их стремление встать под горячую воду. Я мылся и лишь изредка бросал косые взгляды на пипку. Я как бы занял дистанцию по отношению к ней. Возможно, вел себя, как мальчишка, но ничего не поделаешь. Такое чувство, будто тебя предал твой лучший друг. Обманул маленько, и ты избегаешь встречаться с ним взглядом.
Грязную мокрую пижаму я засунул в корзину для белья. Потом достал темно-синюю с белыми бомбочками, подарок мамы на день рождения, когда мне исполнился тридцать один год. Часы показывали без двадцати минут пять, и я чувствовал себя бодрее. Стыд, разумеется, не выветрился еще, но я заметил, что нахожусь на верном пути. Время, правда, не совсем обычное, чтобы вставать. Не могу припомнить ни единого случая такого раннего вставания в своей жизни, без двадцати минут пять! Смех да и только. И я вышел на кухню и выпил большой стакан молока. Моя мама, которая всю свою жизнь страдала бессонницей, всегда говорила, будто молоко действует успокаивающе и помогает уснуть. Я знал ее мнение. Правда, снотворного воздействия молока я не ощутил. Наоборот, почувствовал беспокойство и волнение и потому сел за стол. Именно здесь сидела мама, когда ей не спалось по ночам, и держала в руках стакан молока. Эти ранние утренние часы были для нее нормальным временем суток. Она пила молоко и раскладывала пасьянс… карты были старые и изрядно потрепанные. Между прочим, у нас здесь возникали не частые, но препирательства. Не из-за ее молока, разумеется. И не из-за пасьянса, хотя я не любил ни карт, ни карточной игры. Нет, но она постоянно манипулировала картами, и мне приходилось то и дело говорить ей: «Стоп, погоди!» Впервые она рассказала о своем нарушении правил игры в карты в самом узком кругу ее друзей и знакомых. Я думаю, это было перед самым рождеством много лет назад. Кто был у нас в гостях, я не помню, помню только несколько чужих теней на диване. Мама произнесла небольшую речь о себе и своем сне, и в этой связи я услышал такие факты из ее жизни, о которых раньше не знал и не слыхивал. По правде сказать, вплоть до этого момента я не интересовался ночной жизнью мамы, и я думаю, в самом начале немного рассердился, что она говорит о столь интимных, на мой взгляд, вещах почти незнакомым людям. Не знаю, что с ней случилось. Но после того как она упомянула о стакане молока и об утешительном воздействии колоды карт, она рассказала с легким смешком, что всегда немного подтасовывала карты. У теней на диване обозначились рты. Рты смеялись. Комната наполнилась смехом. Я сидел на стуле рядом с мамой и наблюдал эту отвратительную комедию. Смеющиеся люди. Без имен, без лиц. Моя собственная мать, которая почти с гордостью заявляет, что не совсем следовала правилам в раскладывании пасьянса. Подумать только: ради всего святого, что она хотела этим сказать? Что она вставала ночью, когда ей не спалось, — совершенно естественно. Стакан молока или два стакана — тоже неплохо. Даже против раскладывания пасьянса я не имел ничего против. Но почему она мошенничает? Кого она дурачит? Саму себя, разумеется. Она сидит на кухне, раздосадованная ночным пробуждением, и дурачит сама себя. Держа в руке стакан молока. Она раскладывает карты, чтобы выяснить, где находятся три червовые карты и пиковый валет. И когда она находит их, она начинает плутовать. В результате пасьянс получается. Но в то же время (глупой ее никак не назовешь) она понимает, что удачный исход в пасьянсе получился благодаря нечестным махинациям. Какая радость ей, какая польза? И еще одно очень важное обстоятельство: она обманывала не только себя. Она обманывала также меня. И других тоже в нашем обществе. Мы спим сладостным сном и горя не ведаем, а нас обманывают. За нашей спиной разыгрывается нечестное, нечестное, действующее разлагающе на одного из нас, индивидуума в нашем коллективе. И с ним мы как раз должны вступить в контакт утром, когда солнце взойдет над верхушками гор. Я, например, буду завтракать с ней. Она купит в «ИРМА» яйца и масло. Мы все думаем, что перед нами честный человек с честными намерениями. Мы доверяем ему! А что получаем взамен: она надувает нас. Выкидывает штучки-дрючки. И это моя добрая, добрая мама, которая сидит утром со мной рядом и пьет чай? Которая носила меня под сердцем и потом крестила? Кто же она в действительности? Может, шулер? Человек, обманывающий себя постоянно и находящий в этом удовольствие? Человек, которому дарован сон взамен стакана молока и мошенничества? И вдобавок: почему она смеется, когда делает такое признание? Почему смеются эти безымянные тени на нашем диване? Неужто смешно? Неужто так-таки весело? Нет, еще раз нет!
Ну, хорошо. В тот вечер я стрелой выбежал из комнаты. Хлопнул дверью и выбежал под дождь. Пришел домой почти в восемь вечера.
Давно это было. Мне теперь за тридцать. Мама умерла в городской больнице. Мясные котлеты в морозилке — единственное доказательство ее пребывания в этом мире. Мороженые мясные котлеты и я, Эллинг.
Часы показывали без пятнадцати пять. Смехотворное время суток! О чем она думала, когда вставала без пятнадцати пять, или, точнее, без десяти минут пять, пила молоко и морочила себе голову до тех пор, пока пасьянс не получался. Думала ли она обо мне? Думала ли она с нежностью о своем Эллинге, который лежал в своей постельке и не подозревал о ночных маневрах мамы. Беспокоилась? (Что станет с ее мальчиком Эллингом?) Мысль мне очень понравилась. И даже очень. Ведь что творилось вокруг, когда я рос? Угоны машин и кражи в киосках. Наркотики и нежелательные беременности. Ведь не один Арне Моланд пошел по кривой дорожке. Мама не спала ночами из-за меня? Боялась за меня, за мое будущее?