Видимо-невидимо

Гарридо Аше

— Все равно, Ао, все равно. Люди столько не живут.

— Вот и не надо было. Никто ведь тебя силком не заставлял.

— Молодым хорошо, они жизни не чувствуют — как она утекает миг за мигом, как она заканчивается, едва начавшись. Вот и бродят по ярмаркам, дуют пиво в Суматохе, развлекаются. А жизнь уже к концу идет.

— Да им еще лет-лет до того конца!

— Но к нему все идет. Не вспять. К концу.

— Хо, что с тобой? Ты вдесятеро против первой своей жизни прожил — не надышался еще?

— Разве можно перед смертью надышаться?

— Да у тебя вся жизнь перед

смертью!

— А у тебя иначе?

Ао присел к костру, поднял палочку, пошевелил угли. Хо украдкой взглянул на него и тут же отвел глаза.

— Не хочешь ли чаю? — спросил любезно.

— Никак ты меня уже выпроваживаешь?

Хо не ответил.

— Нет, старик, и ты не Лао-цзы, и я тебе не Конфуций, чаю выпью, но уходить не собираюсь.

— Старик… — ядовито откликнулся Хо, когда Ао уже перестал ждать ответа. — Старик! Ты забыл, что я младше тебя на пять лет?

— Пять лет! Пять лет, клянусь лягушкой! — Ао искривил рот, задрожал плечами и наконец, не удержавшись, сложился пополам от смеха, едва не ткнувшись лбом в горячие угли. — Пять! Я ничего не забыл, я помню: пять лет, девять месяцев и три дня. Ты правда думаешь, что это делает тебя молодым? Моложе… после того, как мы прожили столько — столько! — бесконечных лет. Пять!

— В том-то и дело, Ао. В том-то и дело. Не было никаких лет. Не было времени.

— Ну, сколько-то было, — рассудительно заметил Ао. — Год, может, и наберется.

И снова прыснул.

— Иди ты. Невозможно с тобой говорить.

— А ты разве хотел? Ты вон спрятался сначала, потом выпроваживать меня вздумал. С чего бы это? То сам от себя избавиться хочешь, то жалеешь уходящей жизни. Ступай в Суматоху, сними там квартирку над Ратушной площадью, с видом на море, как ты любил прежде. Ручаюсь, месяца не пройдет, как твой несчастный организм, которому ты не давал умереть столько… в безвременьи… Ручаюсь, через неделю или месяц, ну через полгода, ибо Суматоха — рай дураков, ты мирно почишь. Не этого ли ты хочешь?

— Не знаю, не знаю, Ао, я не знаю. Я устал. Я так устал от этой несменяемой вахты…

— Кто ж тебе не давал отдыхать?

— Когда же отдыхать, когда жизни так мало, а потери так велики? Каково это, Ао, потерять весь мир?

— Ты спрашиваешь меня? Не знаю, каково это было тебе. А я просто потерял весь мир. И это не с чем сравнить. Весь мир. Кроме одного человека — и мне хватило, чтобы выжить.

— Как видишь, мы выжили оба. И ты свидетель — я делал всё, что в моих силах, и свыше того, чтобы восстановить утраченное. Я работал, не покладая рук… не опуская век! Я работал — и учил, учил, чтобы было кому встать рядом, разглядеть во тьме свет… Умерли все, кто начинал с нами. Я все еще здесь и тружусь. Но… тьма все так же бесконечна, мир все так же хрупок, люди… такое же дерьмо. Я думал, я верил, что созданное заново будет драгоценно. Даром данное никто не ценит, так было всегда… Не знаю, сколько оставалось времени, если бы не тьма. Всё висело на волоске, и все это знали, но делали чтвид, что… или действительно верили, что пронесет. Так уж устроены люди, точно знают, что умрут — но и об этом умудряются не помнить. Живут, как будто бессмертные. Гадят, как будто

им подарили бездонную яму для их дерьма.

— А ты говоришь — старый, устал. В тебе пылу на десяток молодых…

— Нет, Ао, нет. Это не пыл. Это пыль, прах… Зола. Но и в золе полыхнет, если раздуть хорошенько.

— Кто тебя раздул, Хо?

— Иди ты. Говорить еще с тобой… Да ты понимаешь? Да что ты понимаешь?

— Ничего, — легко согласился Ао.

— Когда это поле — по травинке! Эту ель — по иголочке! А они?

— Рыбу — по чешуйке, птицу — по перышку…

— Не смейся.

— Разве я смеюсь. Я видел. Я понимаю, о чем ты.

— Им опять кажется, что всё даром досталось — и никогда не кончится…

— И никто, никто не ценит твои бесценные творения…

— Я не об этом!

— Для них это не творения, пойми. Для них это — земля, вода, пища. Чтобы им жить. Чтобы им есть. И чтобы срать, извини. Человек не может есть и не срать. И ты тоже не можешь.

— Если бы только это, Ао, если бы только это… Ведь зря переводят, убивают, коверкают, жгут…

— А когда они были другими?

Хо судорожно втянул воздух.

— Поэтому ты так давно не строишь новых мест?

— Не строим мы ничего. Оно есть и без нас.

— Не придирайся к словам. И не уходи от ответа… Или уходи. Как хочешь. «Они», «они»… А мы что — не они? Ну молчи, молчи, старик. А я… пожалуй, смою этот туман, дышать ведь нечем. Слышишь? Я смою твой туман.

— Смой все здесь. Вообще.

— Ну да. Ищи дурака. Если выстояло в таком тумане… Так ты нарочно это? Чтобы расточить?

— Нет. Наверное. Не знаю.

— Давай возьмем чай и пойдем под навес, слышишь? Пойдем под навес, только посмотри, довольно ли в чайнике кипятка. Огонь зальет.

Хо, ворча, принялся собирать снедь, приготовленную для ужина на свежем воздухе.

С чайником в руках Ао замер на полпути к навесу, как будто его окликнули — замер, прислушиваясь, едва заметно покачиваясь, как бы колеблясь, откликаться ли тихому, властному, влажному голосу, коснувшемуся души. Как будто приподнялся на носках — как будто вытянулся в направлении к небу, протянул себя к нему. И медленно обернулся, и поднял взгляд вверх. Что-то клубилось наверху, еще неразличимое, что-то пробегало слабыми дуновениями в тумане, раскачивая и вороша блеклые клубы, тревожа едва проступавшие в мороке длинные штрихи бамбуковой рощи.

Что-то нисходило на землю, приближаясь неторопливо и неотвратимо.

Ао наклонился, почти неестественно изогнувшись, не отрывая взглядя от невидимой вышины, и поставил чайник на землю. На лице его расцвела мечтательная улыбка, скользящими шагами он пошел вокруг озера, медленно помавая раскинутыми в стороны руками, как будто собирал в воздухе паутину.

Хо выглянул из хижины:

— Ну что ты там возишься? А…

С недовольным лицом он быстро вышел наружу. Чайник белел изящным боком сквозь высокую траву, белая рубашка Ао мелькала уже в ивняке за ручьем, различимая едва-едва. Подхватив чайник, мастер Хо придирчивым взглядом окинул хижину, удовлетворенно кивнул, смахнул легонькую каплю, коснувшуюся щеки, смахнул другую и крикнул в сторону ручья: