Викинги. Заклятие волхвов
Шрифт:
– А я, наверное, никогда еще не попадал…
Они помолчали.
Старший брат был без шлема, в свете луны его светлые, взлохмаченные волосы, казалось, даже поблескивали. Лицо перекошено на сторону багровым отеком – достали палицей. На щеке – новый шрам, с уже запекшейся кровью. Но яркие глаза смотрели твердо и непокорно. В них тоже отражалась луна, делая их глубокими и блестящими…
– Сюги Беспалый умер, – неспешно, словно бы нехотя, рассказал Гуннар. – Еще утром получил рану в живот, говорил – ерунда. И ходил, и сражался весь день, воинами командовал. А сейчас лег и умер… Думали, уснул, тронули, а он мертвый…
Сьевнар помнил, Сюги ранили в самом начале долгой атаки. Высокий, плечистый курш налетел на него с копьем, сшиб на землю. Беспалый перекатился, поднялся, срубил противника длинным ударом меча. Потом, позже, Сьевнар видел, как Сюги распоряжался воинами на валу…
Они опять помолчали. Что тут скажешь? Старый ратник умер так же доблестно, как и жил.
– Помнишь, у него все время уши чесались?
– Да, клянусь благосклонностью норн, Один, Отец Побед, будет очень удивлен, когда воин за его столом начнет постоянно чесаться, как пес, одолеваемый блохами, – невесело пошутил Гуннар.
Сьевнар попробовал улыбнуться и тут же скривился от боли в разбитой скуле.
И удар-то вроде был пустяковый, а никак не проходит, глупый язык так и тянется нажать на больные зубы. Рука ранена куда серьезнее, но почти не тревожит, угомонилась.
– На всякий случай давай попрощаемся с тобой сегодня, брат Сьевнар! – вдруг сказал Гуннар Косильщик. – Завтра, может, не представится случая, кто знает…
– Думаешь, завтра не устоим?
– Вряд ли. Сам видишь…
Сьевнар коротко кивнул.
Понятно, раз к куршам подошли свежие силы, они опять кинутся в бесконечные атаки. А как их сдержать? От сотни воинов за три дня осталась едва половина. Многие раненые ослабели от жажды и потери крови. Пресной воды в крепости больше не осталось, пили морскую, за которой бегали, прикрываясь щитами. А ей хорошо промывать раны, жажду она утоляет плохо. Во рту остается приторный, прогорклый привкус, он до сих пор во рту… Нет, скорее, это пахнут мертвые, щедро набросанные вокруг вала. Жарко, на жаре все быстро гниет…
Если курши завтра насядут как следует, еще один день им не выдержать, понимал Сьевнар, как понимали все защитники крепости. Их просто сомнут числом. Остается, сражаясь, отойти к Одину, не уронив честь Миствельда… Что еще остается?
Пусть валькирии, девы смерти, проводят в Асгард дух героев…
Так было всегда и так будет!
Они помедлили, потом оба встали. Молча обнялись, звякнув железом доспехов.
Старший брат остро пах потом и еще чем-то привычным, железным. Этот запах на мгновение перебил приторную вонь мертвецов, которой, кажется, уже успело пропитаться все вокруг.
Гуннар сильно хлопнул его по плечу, подмигнул ободряюще.
Все правильно, воин должен умирать весело. Жить – весело, а умирать – еще веселее!
Это Сьевнар слышал с самого детства, жил с этим, и с этим же готовился принять свой последний бой.
Хотелось что-то сказать Косильщику, что-то особенное, торжественное, проникновенное… Но что?
Он не нашел слов. А может, они уже не нужны. Гуннар сам знает, что стал для него больше, чем учителем, стал настоящим другом и братом. За четыре года их дружбы они о многом переговорили – обо всем, наверное, о чем вообще стоили говорить.
Сьевнар неожиданно вспомнил, как однажды долго и путано рассуждал, что в любви к женщине есть нечто такое, щемящее, какое-то пронзительное предчувствие ее конца даже в самом начале. Сам не понимал себя до конца, а Гуннар неожиданно понял и сказал это как-то очень коротко и красиво. Как же он сказал тогда… Что-то вроде: любовь похожа на весенний цветок, который умирает раньше, чем ты успеешь привыкнуть к его красоте.
«Да, Сангриль… – подумал скальд почти без привычной боли в сердце. – Теперь любимая уже далеко. И становится все дальше и дальше…»
– Нет, клянусь железным Башмаком Силы асса Видара, никто не умеет молчать так значительно, как это получается у тебя, брат мой, – вдруг усмехнулся Гуннар.
Сьевнар улыбнулся в ответ. Сдвинув шлем, почесал голову, зудящую от запекшегося пота.
– Иногда слова просто не приходят на ум.
– Это у тебя-то? У Сьевнара Складного, знаменитого скальда?
Показалось или старший брат поддразнивает его?
Сьевнар пожал плечами:
– Одно дело – складывать висы. А другое – подбирать слова в разговоре. Пока думаешь, что ответить, разговор, смотришь, уже ушел далеко вперед… А зачем чирикать, вызывая солнце, если оно уже показалось над морем?
Гуннар внезапно развеселился. Блеснул шальными глазами. Дурачась, слегка подтолкнул его острым, крепким плечом.
– В таком случае ты прав, брат! – заявил он. – Когда не знаешь, что говорить – лучше сделать вид, что молчишь от большого ума… Видят боги, что же такое жрут эти курши, что так воняют, валяясь мертвыми? – спросил он без всякого перехода.
– Жарко, вот и воняют, – ответил Сьевнар. – По такой жаре все убитые воняют одинаково.
– И то правда… Жалко, что не удастся посмотреть знаменитый гард Юрич, я там никогда еще не был. Говорят, конунг Харальд Резвый здорово обустроился на Илене. Стал настоящим конунгом окрестных лесов…
Как обычно, мысли у Гуннара скакали с одного на другое стремительно, как норовистый конь без узды. Сьевнар давно привык к его манере.
– Да, посмотреть хотелось бы.
– Вернуться на родину, в твои родные леса… Думал, небось, об этом?
– Спрашиваешь…
Потом они еще долго сидели рядом, плечом к плечу. Смотрели, слушали ночные звуки и шорохи. Сна не было, словно сами сонные духи боялись подойти к обреченной крепости.
В эту ночь не спали многие воины. Переговаривались во всех концах крепости, впрочем, без обычного смеха и громких выкриков. Негромкие голоса воинов и протяжные стоны раненых, впавших в беспамятство, заглушали монотонное шарканье железа о камни. Все, даже тяжелораненые, точили зазубренное оружие, поправляли доспехи.