Виктор Авилов
Шрифт:
Как и во многих других случаях, Валерий Белякович оказался едва ли не самым прозорливым, угадав, насколько актуальной становится тема расчеловечивания, тема трагического балагана, горького маскарада. Здесь снова на помощь режиссеру пришел Михаил Бахтин со своим гениальным открытием карнавализации, — постигая теоретические построения ученого, пропуская их через себя и через собственное понимание театрального искусства, Белякович практически осуществлял научные находки в спектакле. И протагонистом становился для него именно Виктор Авилов, сыгравший генерала Варравина мощно и страшно.
К этому времени в Театре на Юго-Западе были уже не просто постоянные зрители, а настоящие фанаты. Они смотрели спектакли по нескольку раз, ждали артистов у служебного входа, пытались общаться с ними, и, надо сказать, артисты во главе со своим режиссером охотно шли на контакты. Особенно «прикипевшие» к театру бросали свою работу
Надо отметить, что основная масса зрителей тоже крайне нервно реагирует на посторонние звуки во время спектакля, для артистов же это — просто гибель… Но любить поклонников меньше не стали, оставались все так же благодарны им…
Многие из поклонников Театра на Юго-Западе искренне удивлялись тому, что Виктор Авилов, в отличие от некоторых других артистов труппы, не стремится получить высшее профессиональное образование. Он действительно к этому не стремился, будучи убежденным в том, что основы профессии — в практике и едва ли не в первую очередь в самопознании. Спустя много лет он скажет в интервью: «…Актеры нашего театра играли в спектаклях и по ходу дела окончили институт. Я же решил, что мне поздновато. Не по возрасту. Просто к тому времени я познал профессию практически, „варился“ в театральном котле уже около десяти лет, в моем репертуаре были великие роли. Учиться азам профессии было как-то неловко. Да и времени не хватало. Учиться надо другому. Постигать смысл жизни. И отвечать прежде всего самому себе на главные вопросы бытия… Когда я это понял, неведомая сила потянула меня к познанию. Вы спросите: „Познанию чего?“ Это Нечто можно назвать Богом, Космическим разумом, Судьбой… Эта же сила стала „подбрасывать“ мне встречи с экстрасенсами, которых я забрасывал вопросами. Я стал зачитываться книгами о восточной магии, мистическими трактатами… Изучил философов, прежде всего Канта и Соловьева. Кстати, это было не так просто в конце 80-х. Некоторые из книг приходилось доставать в самиздатовских выпусках. А потом понял, что могу лечить людей. Хотя лечение — это малюсенькая область применения той силы, которую я назвал Нечто… Само актерское искусство — это тоже всего лишь маленькая часть Того… Поначалу жить с этим трудно, а потом переходишь какой-то рубеж, и восприятие событий становится иным. Я не скажу, что легче. Но я уже отношусь к жизненным проблемам по-другому. То, что несколько лет назад казалось тяжелым бременем, к чему продирался с кровью, сейчас кажется не таким уж и важным. Ведь самое страшное, как нам кажется, это смерть. На самом же деле в ней нет ничего страшного…»
А потом был Калигула, в котором Виктор Авилов сыграл, если позволительно так выразиться, учебник экзистенциализма. Беседуя после спектакля с Валерием Беляковичем, я услышала от него странное признание: «Я вообще не понимаю, что он здесь делает…» А позже в одном из интервью Белякович развивал это свое ощущение: «Я там сам много чего не понимал. Настолько все витиевато. С игрой слов, понятий. А он играл, поскольку медиум, сердцем — когда не „работала“ логика, „брал“ чувством. Никто не понимал, почему бьет… Но пробирало до костей!» Действительно, Виктор Авилов играл эту роль так, что трудно, почти невозможно было «расчленить» сложнейший образ мирового репертуара: знакомая, привычная связка «цели — средства» не работала.
Авилов-Калигула был страшен: он не играл со своим окружением, он постепенно и неуклонно подчинял всех без исключения особому способу мирочувствования, который и обозначается философским понятием «экзистенциализм». «Я живу, я убиваю, я обладаю
Тем более что и самому Виктору Авилову всегда было интересно и необходимо именно это невозможное, то, что находится за пределом реального, существующего. Авилов искренне считал, что театр влечет человека именно необъяснимым и непознанным — там и только там мы испытываем чувства, о которых и не догадывались; там и только там нас пронзают мысли, никогда прежде не посещавшие; наконец, там и только там мы становимся самими собой…
Обращение Камю к личности Калигулы было вызвано, по точному замечанию литературоведа Самария Великовского, «неблагополучием текущей истории». Обращение Валерия Беляковича к пьесе — теми же причинами реальности конца 1980-х годов. История, как учит нас жизнь, почти никогда не протекает благополучно, и параллели отыщутся сами собой. Тот, конца 1980-х, Калигула не был лицедеем (хотя Авилов наделял его и этими чертами), не был жестоким тираном (хотя и мыслил себя таковым), он был в значительной степени определенным типом личности, в которой бунтарство и отчаяние слились воедино. И невозможно было понять: чего же больше?
Когда несколько раз на протяжении спектакля Калигула — Авилов надевал темные очки с бегающим в стеклах красноватым огоньком и ровным голосом отдавал распоряжения или протягивал руку к залу — в горле сжимался комок ужаса и боли. Не от страха перед диктатором — от чувства собственного включения в круг его экзистенциального одиночества, экзистенциального безумия жизни. И сегодня, спустя 20 лет, воспоминания об этом спектакле заставляют сердце биться сильнее…
Не случайно критики не раз отмечали, что под обаяние мистической внешности Виктора Авилова попадали все без исключения зрители. Одним своим жестом он мог загипнотизировать зал — это, собственно, и происходило в «Калигуле» и не только в этом спектакле.
В Калигуле Виктора Авилова потрясала не «за-данность» характера, а интенсивность движения от бытия к небытию. Поистине — экзистенциальная. Можно было бесконечно всматриваться в авиловские паузы, когда на глазах у зрителей, но совершенно незаметно менялось, резко и трагично, выражение лица, выражение глаз: вот Калигула остается один во власти своих больных мыслей и мечтаний… вот он говорит с Цезонией… вот он упивается своим могуществом… Но секунда промелькнула, и снова: тоска и боль, боль и тоска. Одиночество повсюду и всегда. Так распорядился Рок. И невозможно скрыться от себя самого ни за какими масками и личинами, никакой жестокости недостанет на расчеты с самим собой…
Именно в этом спектакле Виктор понял истинную роль паузы. «Я часто начинаю замечать, — говорил он в неопубликованном интервью, — что главная игра — в паузе, а не во время произнесения. Текст, когда ты начинаешь говорить, начинает тебя отвлекать… Калигула говорит: „Просто я чувствую, как во мне просыпаются какие-то безымянные существа…“ — и тут делаю паузу… „Что мне с ними делать? (Дальше бормочет.) Вкус не крови, не лихорадки, не смерти, а всего этого вместе… (Пауза.)“ — вот тут осознание происходит…»
И что такое энергетика — он окончательно понял в «Калигуле»: «Ну, грубо говоря, мы как какие-нибудь экстрасенсы, мы тоже энергетически работаем. Одно дело, когда перед тобой вот это пространство, когда ты должен охватить с расстояния семи метров, и совсем другое, когда у меня на большой сцене — у меня во-от откуда идут первые ряды, во-он туда — естественно же, ты работаешь, чтобы это все взять… Все меняется. А как может не меняться?»
Роль Калигулы, как отмечали не раз коллеги Виктора Авилова, во многом определила дальнейшую творческую судьбу артиста. Обретенное в этом спектакле как будто накладывало свой отпечаток на последующие роли Авилова. В «Калигуле» его мастерство приобрело некую новую огранку — Авилов прикоснулся к высокой философии экзистенциализма и в ней обнаружил черты, которые стали ему чрезвычайно важны и интересны. Он был и сам буквально загипнотизирован образом несчастного тирана, больного философа — мечтал снять фильм, создав собственную версию экзистенциальной трагедии Альбера Камю, — версию сегодняшнюю, заостренную, потому что, по его мнению, кинематограф давал для этого более широкие возможности.