Виктор Авилов
Шрифт:
Этой мечте Виктора так и не довелось исполниться, хотя сил и энергии он употребил немало. Уже завязались какие-то отношения в киномире, Авилов стал известным, узнаваемым артистом. «Под него» можно было давать деньги. Он и нашел какие-то деньги для съемок, но грянул дефолт — и собранная с таким трудом сумма в миг обесценилась…
В конце 1980-х Виктор Авилов снимался очень много — кроме упомянутых уже «Узника замка Иф» и «Господина оформителя», «Искусства жить в Одессе» и «Смиренного кладбища» сыграл в фильмах А. Васильева «По траве босиком», С. Арановича «Большая игра», Н. Рашева «Любовь к ближнему» по одноименному рассказу Леонида Андреева и его же пьесе «Монумент», А. Матешко «Зеленый огонь козы»… Другое дело, что в то время кинематограф постепенно утратил свою славу самого массового из
Надо сказать, что большинство своих фильмов сам Виктор Авилов не видел. По крайней мере, в разных интервью он признавался в этом, внимательно выслушивая мнение интервьюера по поводу своих работ в кино. И было это, скорее всего, не только от занятости; театральный артист понимал, что фильм снят, сдан и — жизнь его продолжается совершенно независимо от тебя. Нельзя уже ничего изменить, уточнить, переиграть. Значит — пусть живет себе отдельно…
Виктор Авилов кино любил, несмотря на то, что считал театр занятием куда более серьезным и значительным, и снимался в этих лентах честно — выкладываясь полностью, пытаясь оправдать поступки своих героев, выстраивая для них логичную линию поведения. Но изменить своей игрой что-то кардинально было не в его силах. В основном это были фильмы-однодневки, в которых безжалостно использовались «нестандартные» внешние данные Авилова. Не более того. Его фонтанирующий, мощный, крепнущий от роли к роли талант оставался в кинематографе невостребованным.
Для упоминавшейся уже статьи Ольги Ненашевой информационным поводом стал выход фильма «Смиренное кладбище», где Авилов сыграл Стаса, бизнесмена-могильщика, выстроившего свое благополучие на трагедиях потерь. Эта роль «дьявола» новой формации несколько выбила Авилова из амплуа романтического, инфернального героя, изначально предложенного ему в кино («Господин оформитель», «Узник замка Иф»), Тем не менее Виктор Авилов считал, что даже «не его» роли дают щедрую возможность задуматься о самом главном — смысле жизни: «Вообще, если бы меня спросили, какое качество ты ценишь в человеке, я сказал бы — мудрость. Потому что она включает все добродетели — честность, порядочность и прочее — и отбрасывает человеческие пороки. Истинно мудрый человек не может быть непорядочным, не может быть злым, хамом… Я мечтал бы сняться в фильме, который для людей стал бы потрясением и источником высоких размышлений о смысле бытия. Но где найти гениального режиссера? И как это снять?..»
Счастье, что для Виктора Авилова театр все-таки всегда оставался неизмеримо выше кинематографа. Он много думал о кино, связывал с ним свои планы, но оставался верен театру. Своему. Единственному. Еще и потому, кроме прочего, что здесь царила во многом уникальная атмосфера студийности, единомыслия, общего дела. Об обсуждениях после каждого спектакля среди поклонников театра ходят легенды — никто из посторонних никогда не был допущен на них, но те, кто терпеливо ждал своих кумиров у служебного входа, хорошо знают — как много времени уходило на эти обсуждения у вымотанных, измочаленных артистов.
Сергей Белякович рассказывает: «Мы всегда отходили от повсеместной театральной традиции, когда к приходу актера носки постираны, рубашка поглажена, гример рядом вьется. Мы этого никогда не имели и не стремились к такому. Носки можно и дома постирать. Ничего страшного. Ничего с тобой не случится. Не в этом дело.
Зато у нас всегда был „старший по спектаклю“. Тот, кто играет одну из главных ролей (в „Гамлете“, например, это должен быть или Гамлет, или Клавдий). Старший после спектакля разбор делает. Мы не разбегаемся, как в других театрах — сыграл, переоделся и уехал, а сидим разговариваем: как сыграли, что хорошо, что плохо? Потому что через месяц, когда следующий спектакль,
И Виктор, который был, как понимаете, старшим по многим спектаклям, вообще ответственно относился к этой обязанности. А уж к таким гастролям, как японские, где играть приходилось в непривычно огромных залах, особенно. Приходилось же переезжать из города в город. Везде разные залы. Так он с утра уже со световиками, звуковиками… Когда дома играли, мог пошутить, сымпровизировать, а на гастролях отдавался полностью. Я ему все говорил:
— Вить, ты как последний спектакль делаешь. Как Мольер, ей-богу…»
Да, он действительно отдавался подготовке к спектаклю и разбору после спектакля с той же страстью, что играл на сцене. Казалось бы, сил уже не оставалось после таких мощнейших ролей, как Гамлет, Калигула, Меркуцио, Мольер, но… врожденное и воспитанное Валерием Беляковичем чувство повышенной ответственности за все, что происходит в твоем театре, придавало силы, помогало четко и жестко сформулировать — что же не случилось на этот раз? Кто виноват в том, что размылся тот или иной акцент? Что произошло с выверенным не раз ритмом?..
В неопубликованном интервью Авилов признавался: «Я не люблю делать замечания. Просто так устроено… Мы же после каждого спектакля идем на обсуждение… И хочешь не хочешь, если я старший по спектаклю, я их должен сделать. Если тот не вышел вовремя, этот — неправильно включил свет. Если все вовремя, какие же замечания могут быть? Замечания — это не моя прихоть. Они сами порождаются, вне зависимости от моей воли, хочу я или нет. Вдруг я это увидел — я на разборе обязан сказать… Но, когда я обсуждаю, я говорю: „Ребята, я тут облажался, ради бога, извините. Тут я виноват. Теперь идем дальше…“ У нас сейчас на обсуждении я не лезу в чисто творческие эмоциональные дела — как вот он сыграл этот кусок? У нас замечания только технического характера. Ты обязан был выйти на этот такт в музыке и к такому-то — должен был исчезнуть. Здесь чистая техника. А когда идет творческое… У Бочи (актриса Ирина Бочоришвили. — Н. С.), например, не пошла слеза. Вот все время шла слеза, а сегодня не пошла. Тут я уже не сделаю замечания. Я просто говорю, очень бережно: „Боч, сегодня как-то там немножко, да?“ Она скажет: „Н-да…“ Это уже не замечания. Это разный уровень. Но если, например, она не вышла и не сделала ту проходку, которую обязана, то я спрашиваю уже по-другому… Тогда идет более строгий спрос».
Георгий Юнгвальд-Хилькевич вспоминает: «Виктор очень любил свой театр. Преклонялся перед своим руководителем. Он очень гордился тем, что работает в этом театре. Но ему этого было мало. Его распирало. Он хотел снимать кино. Он хотел ставить спектакли. Он писал сценарии. Причем это странные какие-то были вещи. Он мечтал снять древнеримскую историю, „Калигулу“. Он спрашивал совета, а я ему отвечал:
— Я не могу тебе ничего посоветовать. То, что ты рассказываешь, по-моему, нельзя сделать. Не только в кино, но и вообще нигде.
Но как раз этим и отличаются гениальные люди: когда всем окружающим кажется, что это чушь и глупость, „бред сивой кобылы“, потом получается… „Восемь с половиной“, понимаете? Поэтому я всегда очень боюсь судить странные вещи. Всегда видны бездарность, графоманство. А дикий и необъяснимый талант!.. Очень жаль, что из этого ничего не вышло…»
Действительно — жаль. И не только потому, что фильм Виктора Авилова оказался бы интересным в любом случае — даже в случае провала. Ведь он дал бы нам возможность понять, куда вела артиста его возмужавшая, окрепшая мысль. Именно на этом материале — на «Калигуле» — Виктор Авилов, как представляется, стал мыслить совершенно иначе: крупнее, жестче. Столкнувшись с эстетикой Альбера Камю, он испытал своего рода шок — философский, культурный да и просто человеческий. Его стало интересовать то, что не интересовало прежде так настоятельно и остро. Это видно и по его интервью — Авилов перестал играть с корреспондентами в малообразованного шофера, которого каким-то неведомым ветром занесло в театр да и оставило там, чтобы веселить публику и «корчить рожи». Он стал размышлять — пусть порой и недостаточно логично, пусть порой и путано, но зрело и абсолютно профессионально.