Виктор Вавич
Шрифт:
Он оглядел листок. «Экстренный выпуск „Новостей“», «Высочайший манифест» — крупно стояли твердые буквы. Андрей Степанович часто дышал, а в голове, как страницы под пальцем, заспешили, замелькали мысли, задыхаясь, беспокойно Глаза шарили по бумаге — ох, что-то! И все ничего не мог сразу нашарить Тиктин и метался глазом по бумаге.
— Фу! Взять себя в руки!
Тиктин медленно посадил себя в кресло, поправил пенсне, положил ногу на ногу. Он начал читать — не забегать! Не забегать вперед! — командовал себе Тиктин и читал:
БОЖIЕЮ МИЛОСТЬЮ
МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,
ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ
ВСЕРОССIЙСКIЙ,
Царь Польскiй, Великiй Князь Финляндскiй
и прочая, и прочая, и прочая.
Смуты и волненiя въ столицахъ и во многихъ мъстностяхъ Имперiи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняютъ сердце Наше. Благо Россiйского Государя неразрывно съ благомъ народнымъ, и печаль народная — Его печаль. Отъ волненiй, ныне возникшихъ, можетъ явиться глубокое нестроенiе народное и угроза целости и единству Державы Нашей.
Великий обеть Царскаго служения повелъваетъ Намъ всъми силами разума и власти Нашей стремиться къ скорейшему прекращенiю столь опасной для Государства смуты. Повелъвъ подлежащимъ властямъ принять меры къ устраненiю прямыхъ проявленiй безпорядка, безчинствъ и насилiя, въ охрану людей мирныхъ, стремящихся къ спокойному выполненiю лежащаго на каждомъ долга, Мы, для успъшнъйшаго выполненiя общихъ преднамъчаемыхъ Нами къ умиротворенiю государственной жизни мъръ, признали необходимымъ объединить деятельность высшаго правительства.
На обязанность правительства возлагаемъ Мы выполненiе непреклонной Нашей воли.
1. Даровать населенiю незыблемыя основы гражданской свободы на началахъ действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собранiй и союзовъ.
2. Не останавливая предназначенныхъ выборовъ въ Государственную Думу привлечь теперь же къ участие въ Думъ, въ мере возможности, соответствующей краткости остающагося до созыва Думы срока, тъ классы населенiя, которые ныне совсемъ лишены избирательныхъ правъ, предоставивъ за симъ, дальнейшее развитiе начала общаго избирательного права вновь установленному законодательному порядку.
3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой законь не могъ воспринять силу безъ одобренiя Государственной Думы, и чтобы выборнымъ отъ народа обезпечена была возможность дъйствительнаго участiя въ надзоръ за закономърностью дъйствiй поставленныхъ отъ Насъ властей.
Призываемъ всъхъ върныхъ сыновъ Россiи вспомнить долгь свой передъ Родиною, помочь прекращение сей неслыханной смуты и вмъсть съ Нами напрячь все силы къ возстановлению тишины и мира на родной землъ.
Дань въ Петергофе въ 17 день октября, въ лъто отъ Рождества Христова тысяча девятьсоть пятое, Царстсвованiя же Нашего въ одиннадцатое.
На подлинномъ собственною Его Императорскаго Величества рукою подписано
НИКОЛАЙ.
Андрей Степанович не дочитал; он читал последние строки глазами, но уж голова не дослушала. Он часто дышал, смотрел на листок, как на чудо, может быть, и ненастоящий, и даже сжал сильней пальцы, чтоб почуять бумагу. «Конституция»! Вот в руках у него — кон-сти-ту-ция!! Ну, не может, не может быть! Так вот же, вот… и голова так сразу набилась мыслями, они лезли одна через другую, будто все хотели показаться, представиться, и столько, столько впереди — и несбыточное счастье задрожало в руках.
— Санька! — закричал Андрей Степанович, вскочил с кресла. — Александр! Да иди, черт, сюда! — и Андрей Степанович выбежал в гостиную, придерживал пенсне на носу. — Анюта! Анна! Черт возьми что!
Андрей Степанович свалил в столовой стул, напролом спешил — какие тут стулья! стулья весело отлетали, по-новому — живо, юрко.
— Да ведь ты смотри что!
Анна Григорьевна приподнялась на кровати, испуганной радостью глядели глаза, мигали — что? что? что ты? Андрей Степанович стукал тылом руки по листку.
— Ведь конституция! — и улыбался, во всю ширь распахнул лицо, и глаза от улыбки сжались яркими щелками.
Анна Григорьевна увидала счастье и вытянула ему обе руки навстречу — как ему хорошо! И Андрей Степанович рванулся, и Анна Григорьевна обхватила его за шею и целовала в мягкие усы, в бороду.
— Анечка, ты подумай, да вообрази ты — понимаешь, глазам не верю, — Андрей Степанович сел на постель, — нет, да ведь, ей-богу, и сейчас не верю — ну прямо, черт знает что! — Тиктин вскочил. — Да ведь как ни… Чего тебе дать? Да принесу, принесу! — Тиктин поворачивался живо, легко. — Давай принесу! Нет, ей-богу, это же черт его знает! Ты смотри, — снова сел на кровать Тиктин, — ты смотри, языком каким, как это все вывернуто! Ну, скажи, — совал Анне Григорьевне бумажку Тиктин, — воображала ты, что вот этак вот! Доживешь до конституции! В России!
Анна Григорьевна смотрела радостными глазами, как счастье играло в муже, она кивала ему головой.
— Ты вот позволь, — Тиктин стоял посреди комнаты, придерживал пенсне, — вот: Манифест! Капитуляция! Капитуляция, голубчики. Нет, ты слушай дальше…
— Надю, значит, выпустят, — закивала головой Анна Григорьевна, заулыбалась вдоль кровати, будто радостная лодка издали плывет.
— Да Господи! — замахнул назад голову Андрей Степанович. — Да тут открывается… Фу! — дохнул Андрей Степанович. — Да, да ты пойми… Боже мой! Неужели не понимаешь? — и Тиктин убедительно улыбался и развел руки — в одной пенсне, в другой листок — и глядел на Анну Григорьевну. — Невероятно!
Тиктин заходил по комнате — тряс головой, руки за спиной и листок. Он ходил от окна к двери. И вдруг стал у окна.
— Гляди, гляди! Да иди сюда, — и он, не оборачиваясь, махал что есть силы Анне Григорьевне, — да скорей, как есть!
Он глядел в окно, прижался в угол к стеклу, — вон, вон, что делается, — и он, не глядя, поймал жену за затылок и направлял голову, — вон, вон! Смотри назад, народу-то!
И загудели тонко стекла от гула, от ура.
— Смотри, гимназисты-то, гимназисты! — и Андрей Степанович вскочил на подоконник, раскрыл нетерпеливой рукой форточку.