Виктор Вавич
Шрифт:
«Пошел глядеть, куда я делся! — думал Санька. — Ах черт какой! все в кучу сбилось».
Карнауха рано было ждать, но Санька все равно глядел на кусок пола, что виден был сверху. Прошло минут пять, и снова дверь и сапоги. Санька легко побежал вверх по темной лесенке, и вот свет, вот выход — какой огромный колокол, живым куполом висит в воздухе, будто смотрит изнутри тяжелым языком. А вон деревянная лесенка вверх и там пролаз. Санька мигом вбежал по лесенке мимо колокола. Какие-то веревки шли из потолка. Санька вышел в пролаз. Маленькие колокола висели на балке над каменной балюстрадой в окне. Голуби с шумом сорвались,
«Оглянется!» — Санька отсунулся от перил. Пристально глядел на площадь, чтоб не пропустить Карнауха.
Следил издали каждого человека. Все шли спешно, все шли мимо. Далекая улица загибается вниз, и видно вон, как во дворе вешает женщина белье на веревку: скучными обвислыми платочками протянулось белье.
— Пшол! Пшол! Анафема! — Санька глянул вниз. Старик сидел на скамье, внизу в ограде, махал рукой на собаку. Санька видел сквозь ветки, как он нагнулся и кинул камнем и визгнула собака, и вон другой человек стал и кричит:
— Век прожил, ума не нажил. Что она тебе сделала? Бога она твоего съест? Да?
Санька узнал голос — Карнаух, Митька Карнаух — и опрометью бросился вниз. Карнаух уж схватился за ручку, за двери. Санька громко дохнул:
— Митька! Карнаух обернулся.
— Идем.
Старик стоял у скамьи и едким глазом провожал Карнауха с Санькой.
— Рондовая! — сипло сказал старик, когда они огибали ограду, оборачивал голову следом и кивал.
— Идем скорей, — дергал Санька.
Карнаух вдруг круто повернул назад, прошел около ограды и просунул голову в решетку против старика:
— Сиди, твою тещу в гроб, пока целый, паскуда. Сиди! — и Карнаух дернулся к воротам. Старик сел, как упал.
— А туда его в смерть, в закон, — говорил Карнаух Саньке. — «Золотой якорь» — знаешь? Трактир? Пошли в проулок, гайда! Ни черта не арестовали Надьку вашую, это она у Фильки ночевала, я сейчас слетал до него. Как? После того, говоришь? А после не знаю. Фильки нема там, дома то есть. А тут арестованных, аж совать нема кудой, — Карнаух говорил наспех и шел все быстрей, быстрей. — Тут такая этую ночь жара была коло депа, будь здоровый. Одиннадцать человек, — Карнаух стал вдруг, — одиннадцать человек убитых. Насмерть! Ну и им, сукам, тоже попало, попало, расперерви их через семь гробов в кровь доски матери, — и Карнаух тряс у пояса кулаком, судорожно тряс, весь красный и так яро глядел на Саньку, как два ножа всадил в брови. — Митинг охватили, ночью в депе, а оттеда хлопцы как двинут со шпаеров, так пока те стрелять — уж прорвали облаву ихнюю и назад хода! А тут стрельба, а им сдачи: на! на! — и Карнаух постукивал в воздухе кулаком. — Одного вашего студента тоже подранили, не слыхал?
Санька помотал головой.
— Чернявый такой, — хмурился Карнаух Саньке в глаза, — видный такой из себя, с кавказских?
Он, насупясь, глядел секунду на Саньку.
— Ну, вали! — и он быстро зашагал прочь.
Режь
ВИКТОР следом за Ворониным вернулся в дежурную. Глушков и еще два надзирателя бросили шептаться, глядели на Воронина. Воронин ни на кого не глядел, прошел за стол, сел, навалился совсем в самую чернильницу козырьком, засунул в рот папиросу, перекатывал в губах и молчал. Виктор осторожно присел на подоконник. Слышно было, как вздохнул городовой у двери. Виктор украдкой наводил взгляд на Воронина. Воронин сидел, не шевелился, и папироска без огня торчала из угла рта. Вдруг все встрепенулись, дернулись: звонил телефон у пристава.
— Слушаю, Московский. Ничего! Так точно, ничего, — злым напруженным голосом сказал пристав, и слышно было — кинул трубку на крючок.
— Непонятно, — шепнул Глушков, обвел других глазами. Поглядел на Воронина.
Воронин по-прежнему глядел, насупясь, в стол.
— А я вот слышал, господа, — говорил тихонько Глушков и повернул головку к Вавичу.
Вавич небрежно бросил взглядом и снова в окошко.
— Тут прибежал один исправник из — ского уезда, прямо в свитке в мужицкой, — совсем шепотом сказал Глушков, — в шапке бараньей, такое, говорит, у них…
— Стой! — вдруг крикнул Воронин. — Герасименко, сходи, проверь у ворот и туда… на углу. Городовой вышел.
— При ком говоришь! — повернулся Воронин к Глушкову, и Вавич увидел, что уж не мятой подушкой глядит лицо у Воронина, а булыжниками пошло, и глаза прицелились из-за серых скул. — Балда! — крикнул Воронин. Глушков вытянул всю шею из воротника, повернул голову, и вздрагивала фуражка. — С исправником с твоим, с дураком. Страхи распускать!
— Он… ей-богу… — запинался Глушков, — ей-богу, удрал. Верно: дурак.
— И кто болтает, тоже! — притопнул ногой Воронин.
— Ну, когда, — говорил Глушков и поворачивался ко всем, — когда… прямо весь народ перебунтовался, жгут и бьют. Все стражники эти… уездные… Одним словом, урядники, кто куда. А те в дреколья. И на город, говорят, пойдем. И прут, говорит, прут, прямо…
Воронин вскочил со стула и хлопнул с размаху Глушкова по лицу. Глушков повалился вместе со стулом, уцепился за барьер.
— Вон! — крикнул Воронин. — Вон, сволоч! Свистун! Паршивец!
Глушков быстро прошел в дверь.
Воронин стоял, дышал на всю дежурную, ворочал глазами по лицам. Вавич стоял, сдвинул брови — строго, серьезно глядел в лицо Воронину.
— К чертовой суке-бабушке! — Воронин всем духом плюнул перед собою и вышел в двери. Дверь с размаху хлопнула как выстрел и дрожала, тряслась.
Виктор прошел мимо барьера. Надзиратели провожали его глазами. Все молчали. Виктор ходил из канцелярии в дежурную и назад, заложил за борт руку. Часы в канцелярии пробили пять. Вернулся городовой, стал у дверей.