Виктор Вавич
Шрифт:
— Так заходил городовой, — быстро зашептала еврейка, — так спрашивал за вас. Я ему говорю: вы с ума сошли?
— А шинель что? Пропала? Там есть что? — Хозяин сморщил брови, совсем нагнул лицо к Коле. — Вы говорите! Важное есть там?
— Так он же не имел в руках шинели! — перебила хозяйка. Мальчик влез коленями на стул и через стол тянулся, поднял брови на Колю.
— В шинели ничего…
— А где мама? — трясла за плечо Колю хозяйка. — Мамочка ваша где? Она же за вас не знает. Ой, где вы живете, где? Где? Во вунт ир? — говорила она по-еврейски.
— Здесь,
— Что ты хотела? Что ты хотела? — вдруг набросилась хозяйка на девочку. — А! Ним! — и она скинула миндаль на пол. — Так надо иттить, надо скоро!
Она быстро заговорила с мужем.
— Я пойду! — Коля двинулся.
— Халт! Халт! — хозяйка перегородила рукой дорогу и схватила с кровати шаль, заспешила по коридору.
— Она посмотрит, или не глядит кто, — и хозяин мотнул головой вслед жене.
Все молчали, слушали. Слышно было только, как кусала миндаль девочка под столом.
— Он тебе не бил? — чуть слышно прошептал мальчик. Коля затряс головой.
— Нет? — и мальчик сполз со стула.
Толком
САНЬКА не верил, что пустят в столовку: закроют «впредь до особого распоряжения», и взвод казаков будет мимо ездить, по мостовой шагом, взад да вперед. Столовка «Общества попечения», и губернаторша председательница. Санька спешно мылся утром — посмотреть скорее, как? закрыта? нет? казаки? Он слышал, что Андрей Степанович пьет уже чай в столовой, сморкается на всю квартиру. Не затеял бы разговаривать, рассуждать. Вопросы, паузы. Без чаю идти, что ли? Прошел мимо столовой: Андрей Степанович сидел один, как будто брошенный, и глянул на Саньку — выходило, что если уйти без чаю, то, значит, уж нарочно, и взгляд, хоть достойный, но с надеждой. Санька с самым спешным видом влетел в столовую, за стакан, к самовару, криво сел, боком — спешу! Андрей Степанович молчал, взглядывал. Санька изо всех сил вертел ложечкой в стакане. Налил на блюдце, стал дуть.
— Куда это ты так? — осторожным голосом сказал Андрей Степанович, и укоризна в глазах: скорбная укоризна.
— В столовке… собранье, — Санька прихлебывал из горячего блюдца.
— Так! — Тиктин внимательно стал набирать на ножик масла. — Это что же? Общественный протест? — Тиктин не спеша намазывал хлеб. — Резолюции?
— Один говорить будет… — Санька не глядел на отца, налил второе блюдце.
— Вот вчера, — голос у Тиктина стал на ноту, на общественную ноту, он повернулся и говорил в буфет, — вот вчера тоже один говорил и… пятнадцать человек молчало. Пятнадцать холуев! — вдруг крикнул Тиктин, обернувшись к Саньке.
Санька от блюдца, снизу, глядел в нахмуренные брови, и усы приподнялись, ненавистная горечь здесь, у ноздрей. Санька глядел не шевелясь.
— Холуев! — крикнул на Саньку Тиктин ругательным голосом. — Честь имею представиться, — и Тиктин ткнул горстью себя в грудь и поклонился над столом.
Санька выпрямился, сделал серьезное, осторожное лицо.
— Да, да, — на всю квартиру говорил Тиктин, — в числе подлинных холуев его превосходительства.
Анна Григорьевна
Горничная на цыпочках прошла по коридору.
— Fermez la porte! [9] — сказал Андрей Степанович, кивнул на дверь.
Санька быстро вскочил, запер дверь, сел на место.
— Ты это про вчерашнее? — тихо спросила Анна Григорьевна.
— Это сегодняшнее! — снова криком сказал Андрей Степанович. — Сегодняшнее! Вчерашнее! Трехсотлетнее! А там, — Тиктин тыкал со злобой большим пальцем за стену, — там идиоты помещичьим коровам языки режут!
9
Закройте дверь! (фр.)
Анна Григорьевна глядела в поднос.
— Чего глаза таращишь! — кричал Андрей Степанович. — Да, да! И жгут хлеб! Жгут дома! Красный петух. Дребезг.
Андрей Степанович обвел весь стол яростными глазами и перевел дух.
— А тут они, — Тиктин кивнул на двери, — они ведь в солдатских-то шинелях. Они тебе же башку прикладом разворотят.
— В Николаеве, говорят, не стреляли, — Санька глядел, как вдруг всем телом задохнулся отец.
— Говорят! — Тиктин весь красный спешной рукой полез в боковой карман. — Авот! Очевидцы! — И Тиктин совал через стол прямо в Саньку развернутый листок бумаги. — Пожалуйста-с!
Санька взял листок, бегал глазами по лиловым расплывчатым буквам.
— Вслух читай! — крикнул Тиктин.
«Товрищи рабочие! — прочел Санька. — Вчера 11 числа на Круглой площади…»
— Одним словом, баррикада, стрельба, и трое наповал! — перебил Тиктин. — Дай сюда! — Он потянулся, вырвал листок у Саньки. — И когда мерзавец в генеральских погонах тебя выпроваживает за уши, — Андрей Степанович с шумом переводил дух, — то действительно ты знаешь… что за спиной у тебя…
Горничная приоткрыла дверь.
— Александр Андреич, к вам это.
Все смотрели на дверь, Санька вскочил, и в это время в дверь постучали.
— Войдите! — приказательно крикнул Тиктин.
— Я же не одета! — сказала Анна Григорьевна, но Санька уж открыл дверь. Ровно посреди дверей стоял в пальто, вытянувшись во весь рост, Башкин. Он стоял колом, притиснул руки к бокам, запрокинулся весь назад. Санька держал за ручку открытую дверь, хмурился, нетерпеливо вглядывался в Башкина.
Минуту все молчали. Башкин смотрел по-солдатски прямо перед собой и не двигался.
— Что за аллюры? — наконец крикнул Тиктин и вскинул назад голову.
— Вы сами, — начал выкрикивать Башкин, — просили меня разыскать вашу дочь Надежду.
— Теперь уж… — зычно перебил Тиктин.
— Теперь уж, — еще выше крикнул Башкин, — теперь уж она не там, где вы думаете.
— Да, да! — вдруг встала Анна Григорьевна, стул откатился, стул стукнулся в буфет. Анна Григорьевна прижимала к груди недопитый стакан. — Ну! Ну! — Анна Григорьевна короткими дышками ловила воздух.