Виктор Вавич
Шрифт:
Канделябры горели полным светом. Белая лестница упиралась в огромное зеркало и расходилась тонно на два марша, как руки в пригласительном жесте.
Старик-лакей в ливрейном фраке стоял перед зеркалом и беглым взглядом смотрел сверху на сюртуки.
— Доложить, что из городской Думы! — произнес вверх жандарм.
Лакей, не спеша, повернулся. Гласные оправляли сюртуки, лазили в карманы и ничего не вынимали. Как будто пробуя походку, подходили боком к зеркалу, проводили по волосам. Андрей Степанович смело шагал из конца в конец по мраморным плиткам, он глядел
Жандармы недвижно стояли на своих местах вдоль стен вестибюля.
Так прошло пять минут.
Старик уж перестал протирать платком очки. Он последний раз, прищурясь, просмотрел стекла на свет. Лакей не возвращался.
— А как же, голубчик, у вас электричество? — вполголоса спросил жандарма голова.
Жандарм шептал, никто не слышал ответа, городской голова одобрительно кивал головой.
— Ого, ну да, своя военная станция, резонно, резонно. Гласные потихоньку обступили городского голову.
— Ну да, — слышно говорил голова, — совершенно самостоятельная станция.
Андрей Степанович вдруг остановился среди вестибюля, вынул часы и кинул лицом, где стоял голова.
Голова поднял плечи.
— Я думаю, — громко сказал Тиктин, — можно послать справиться. Может быть, мы напрасно ждем, — и Тиктин стукнул оборотом руки по часам.
Голова сделал скорбную гримасу. Тиктин отвернулся и снова зашагал.
— Просят! — сказал сверху старик, сказал так, как выкликают номер. Никто сразу не понял. Гласные стали осторожно подыматься по лестнице. Лакей жестом указал направо
Растянутой группой стали гласные в зале. Три лампы в люстре слабо освещали высокие стены и военные портреты в широком золоте. Городской голова поправил на груди цепь, кашлянул, готовил голос. Скорбное, серьезное лицо голова установил в дверь; оттуда ждали выхода. Все молчали. И вдруг насторожились на легкий звон: шпоры! Звон приближался. Депутаты задвигались — смотрели на дверь. Молодой офицер сделал два легких шага по паркету и шаркнул, кивнул корпусом, улыбнулся:
— Его высокопревосходительство просил вас минутку подождать, господа. — Он обвел улыбкой гласных и прошел через залу вон. — Присядьте, — кивнул он вполоборота с порога. Никто не шевелился. Шпоры растаяли. Стал слышен за окнами простой уличный треск пролеток из-за высоких белых штор.
— Я предлагаю… — тихо, но твердо сказал Тиктин, все опасливо оглянулись в его сторону, — через пять минут всем уйти отсюда. Сейчас без пяти минут семь. — И слышно было, как брякнули ногти по стеклу циферблата.
Легкий шепот дунул среди гласных.
— Во всяком случае я ухожу отсюда ровно через пять…
Но в этот момент твердые каблуки стали слышны с тупым звяком шпор. И в тот же миг деловой походкой вошел генерал. Он смотрел с высокого роста, чуть закинув голову.
Его еще не успели рассмотреть.
— Генерал Миллер. Чем могу служить? — уж сказал, будто хлопнул ладонью, генерал. Он стоял, отставив ногу, как будто спешил дальше. — Ну-с! — и он чуть вздернул седыми усами.
Гласные молчали. Голова глядел в генеральские блеклые глаза, слегка прищуренные.
Голова
— Ваше высокопревосходительство! Генерал глядел нетерпеливым лицом.
— Мы все, городская Дума, были глубоко потрясены событием, то есть случаем, имевшим место перед университетом…
— Это со студентами? — нетерпеливо перебил генерал, чуть дернул лицом вперед.
— Да! — всем воздухом выдохнул голова и поднял голову. — Мы…
— А вы бы лучше, — перебил генерал, — чем вот отнимать у меня время на представления разные, вот этак бы всей гурьбой пошли б к вашим студентам, да их бы вот убедили депутацией вашей, — и генерал провел ладонью, как срезал всех, — депутацией вашей! Не устраивать стада на улицах и не орать всякой пошлости! А заниматься своим делом! Честь имею кланяться! И генерал, не кивнув, повернулся и вышел, топая по паркету, и брякали шпоры, будто он шел по железу.
Геник
ВСЕВОЛОД Иванович спал в столовой. Укрылся старым халатом, уронил на пол старую газету. Снились склизкие черви, большие, толстые, саженные, в руку толщиной, с головами. Черви подползали, выискивали голое место, присасывались беззубыми челюстями к телу, у рукава, в запястье. Всеволод Иванович хватал, отрывал. Но черви рвались, а голова оставалась, чавкала и смотрела умными глазками, и больше всасывалась, и еще, еще ползло больше розовых, толстых, склизких, и они живо переглядывались и хватали, где попало, за ухом, в шею, и Всеволод Иванович рвал, и весь в головах, и головы чавкали, перехватывали все глубже, глубже, и никого нет кругом, и новые все ползут, ползут. Всеволод Иванович хочет крикнуть, но за щеку уж держит голова и жадничает, чмокает, сосет. И вдруг стук. Всеволод Иванович сразу очнулся — стучало по мосткам за окном на улице. И голоса. Всеволод Иванович сразу вскочил. Под окном топала лошадь, верховой кричал:
— Гони в кучу! — гулко у самого стекла. Загораживал, не видно улицы. Всеволод Иванович бросился к другому окну, прижался к стеклу. Толпа людей чавкала ногами по грязи, и крики:
— Куда! Куда! Пошел! Пошел!
И людской гул рокотом стоял в улице, и как с испугу вздрагивали стекла.
Всеволод Иванович бросился в сени, сунул ноги в калоши и, как был, кинулся во двор. Пес оголтело лаял на цепи — ничего не слышно, и Всеволод Иванович махал в темноте на пса, привычной рукой отдернул задвижку. Ветер дернул, распахнул калитку. Густая толпа шла серединой улицы. Городовой пробежал мимо по мосткам. С револьвером, кажется, что-то руку вперед тычет.
— В кучу, в кучу все! — кричал городовой. — На запор! — вдруг в самое ухо крикнул, и Всеволод Иванович увидал — прикладом на него занесся. — Крой на запор!
Всеволод Иванович отскочил во двор.
— Крой! Растуды твою бабушку!
Ветер резал прямо в ворота, Всеволод Иванович напирал на калитку. Вдруг кто-то мигом комком рванулся в щель, кинулся пес на цепи. Всеволод Иванович с напору хлопнул калиткой и дернул задвижку.
Кто-то схватил Всеволода Ивановича за рукав, меленько, цепко.