Виктор Вавич
Шрифт:
— Ну, — остановился Всеволод Иванович в дверях, — не знаю, не знаю, — замахал рукой, сморщился.
— Тая! Тая! — кричала старуха, и казалось, вот кончится голос.
— Да иди ты, мать зовет, не слышишь, — крикнул Всеволод Иванович в Тайкину дверь.
Тайка вышла, быстро, как будто далеко еще идти, с шубейкой на плечах. Всеволод Иванович не узнал, будто не она, чужие глаза — как прохожая какая! Он глядел вслед дочери. Тайка быстро прошла к старухе. Она стала посреди комнаты, держась за шубейку. Всеволод Иванович прислушивался: обе молчали. В доме стало тихо, совсем по-ночному, будто никто не вставал, и во сне стоит Тайка в шубе.
Всеволод Иванович ждал — нет, и шепота нет, и боком глаза видел, что не движется Тайка. Всеволод Иванович глянул тайком на окна: казалось, что потемнело, что назад пошел рассвет. Он снова скосил глаза на Тайку, и время как будто не шло — Тайка стояла.
Всеволоду Ивановичу не видно было жены: что она? Молчит и смотрит, Тайку разглядывает? Слов ищет? Какие же тут слова? Находят они, бабы, слова какие-то, находят!
Всеволод Иванович ждал недвижно в неловкой позе.
— Тайка! — вдруг зашептала старуха. Всеволод Иванович дышать перестал. — Помяни мое слово — придет. Сам придет. Верно!
Секунду еще стояла Тайка, как неживая, и вдруг дернулась к старухе, с шумом откатился стул. Всеволод Иванович быстро зашлепал туфлями вон — бабы, у них свое, пошли, выдохну-лись слова! Всеволод Иванович возился, топтался в холодной кухне, брался за самовар, сунул полено в холодную плиту и шарил на полках. Луку — головка — подержал, повертел и сунул в карман. Поплакать, что ли, пока один?
«Реноме»
— ВИТЕНЬКА, Витенька, ты же две ночи не спал! — Груня раздувала воздух широким капотом, носилась по коридору.
Вавич мигал в прихожей набрякшими веками, вешал шашку, шаркал раззудевшими ногами.
— Покажу тебе, барин какой! — ворчал хриплым голосом Виктор. — При исполнении — болван!.. Репа с бородой!.. Стрелять такую сволочь: при военном положении…
— Ешь, ешь скорей и ложись! — кричала Груня из столовой — бойко брякали тарелки.
Вавич тяжелыми ногами, насупившись, входил и злым глазом глядел на Груню и говорил:
— Сссволочь… какая!
— Ты это на кого это? — И стала рука с ножиком у Груни, и масло с ножа ударилось о скатерть.
— А! — махнул Виктор рукой. — Дурак один с бородой.
— Обидел? — Груня подняла брови.
— Стрелять!.. — и Виктор дербанул с размаху кулаком в стол — вдруг, срыву. Ахнула посуда. — Да ну, к черту! — и Виктор сел, упер обе руки в виски и закрыл глаза над столом.
— Пей скорей и ложись, ложись ты, Витя. — Виктор мотал головой. Кофейным паром стало обвевать лицо, и сон стал греть голову.
— Ешь, ешь, — говорила Груня, трепала за плечо.
— Грунечка! — вслепую Виктор поймал Грунину руку, потащил к губам. — Грачек, знаешь, тоже… я ему: ах ты, говорю, болван! Он чуть не в драку, мерзавец… А полицмейстерша… — Вавич почувствовал, как мигнули мозги в провал… — а полицмейстерша: цыц!
— Потом, потом! — слышал сквозь сон Виктор. — Да пей же, простынет. Ой, простыни-то! — и Груня вдруг дернулась, задела стул Викторов и выбежала из комнаты.
— Фу, — набрал воздуху Виктор. Он тяжелой рукой стал мешать в стакане. Покачивал головой и шепотом твердил матерные слова как молитву. — Сохрани и помилуй! — кончил Виктор и думал о бомбе.
Он слышал, как в спальне Груня орудовала свежими простынями.
Виктор сонно жевал, хлебал горячий кофе мелкими укусами.
— Сохрани, черт возьми, и помилуй! — шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней. — Фу ты! Кого это черт несет? — Виктор встрепенулся, отряс голову.
— Здесь, пожалуйте! — услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.
— Кто? — хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.
— Герой, герой, чего орешь? — голосок теноровый, — что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.
— Зазнался, не узнал, — и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.
— Витя, Витя! — звала из спальни Груня. — А это, кто это такая? — Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор. — А? Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А? — И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.
— Самая язва, — ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, — это… это в жандармское. Жидовка одна. Положи.
Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.
— Это что? — и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.
— Это все у нас — «Реноме», Грачек тоже эти самые. У тебя рюмка найдется? — Сеньковский вертел головой, осматривал стол. — В буфете? Я сам достану, сиди, сиди! — Сеньковский с шумом встал, открывал одну за другой дверцы буфета. — Вот! — Он выхватил графин. Буфет стоял с разинутым ртом. — Ничего, я в стакан, не вставай, — и Сеньковский налил полстакана водки. — Да! Ты знаешь, чего я пришел?
Виктор сонно хмурился в дверцы буфета и качал головой.
— А черт тебя знает.
— Дурак! Грачек тебя к нам зовет. Чтоб переходил в Соборный участок.
Виктор перевел трудные глаза на Сеньковского, щурил тяжелые веки.
— Сукин ты сын, да ты понимаешь, что я тебе говорю? — Сеньковский дернул Виктора за обшлаг. — Да не кури ты этой дряни, — Сеньковский вырвал у Вавича из пальцев «молочную» папиросу, швырнул на лаковый пол, растер подошвой. Он совал тяжелый серебряный портсигар с толтыми папиросами. — Идиот! — чуть не кричал Сеньковский, и глаза совсем раскрылись, и будто от них и громко на всю квартиру: — Тебе же, прохвосту, прямо в пазуху счастье катит, дубина. Сейчас, знаешь, время? Где ваш пристав, борода-то ваша? К чертям! — Сеньковский отмахнул ладонью в воздухе. — Помощник теперь приставом! — Сеньковский стукнул ладонью об стол, как доской хлопнул.