Виктор Вавич
Шрифт:
— Ну, оставь, ну, довольно. Цела, жива, — и Надя повернулась, пошла, не раздеваясь, в свою комнату.
— Я сейчас! — крикнул Санька товарищам в двери, старался беззаботно стучать каблуками, шел к Наде.
Надя сидела в пальто и в шапочке на своей кровати.
Анна Григорьевна стояла перед ней, вся наклонилась вперед, с кулачками под подбородком. Она шевелила губами и капала слезами на пол.
Надя вскинула глазами на Саньку.
— Ну и пришла. И ничего особенного, — говорила Надя. — И чего, ей-богу, мелодрама какая-то. И ты туда же.
Надя снова взглянула на Саньку. Она резко поднялась, прошла в прихожую.
— Дайте мне умыться спокойно, — говорила Надя, с досадой сдергивала пальто.
— Ну, цела, и ладно, — сказал веселым голосом Санька, — а ты не стой, — обернулся он к Анне Григорьевне, — как Ниобея какая, а давай чаю.
Анна Григорьевна перевела глаза на сына: «улыбаться, что ли». И улыбка побыла на лице и простыла. В Надиной двери щелкнул замок.
Анна Григорьевна топталась, поворачивалась около Надиной двери.
— Ей-богу, — сказал Санька сердито, — вели ты ставить самовар, и нечего топтаться.
Анна Григорьевна повернулась к кухне.
— Вот и все, — крикнул на ходу Санька. Из своей комнаты Санька слышал горячий крик. Кипиани даже не оглянулся, когда открыл двери Санька, он наступал на товарища, он наступал головой вперед и вскидывал ее после каждой фразы, как бодал:
— Почему, говоришь, Рыбаков? Почему социал-демократ не может? — Кипиани боднул воздух. — Социал-демократ не может в деревне? Не может? Скажи, Рыбаков, почему?
— Да уж говорил, — и недовольно отвернул лицо в сторону. — Да! — вдруг обернулся он к Саньке. — Мы ведь к тебе сказать…
— Ты ерунду говорил, — Кипиани дергал Рыбакова за борт шинели.
— Да! — и Рыбаков двинулся к Саньке. — Завтра в час в столовке сходка, летучая. Будет один…
— Один! — передразнил Кипиани. — Не знаешь кто? Батин, — сказал Кипиани тихим голосом, сказал, как угрозу. — Знаешь? — Кипиани снизу глянул на Саньку, нахмурился и выставил кулак. — Ух, человек! — глухо сказал Кипиани и вдруг вскинулся и улыбкой ударило во все лицо. — Я тебе про него расскажу! Рыбаков, Рыбаков! Ай что было! Ты говоришь, в деревне! — кричал Кипиани. — Слушай оба, — он дернул Рыбакова, поставил рядом с Санькой, — слушай! Он в одной деревне, понимаешь, заделался писарь. Волостной писарь. Никто не знает, понимаешь, — и Кипиани поворачивал лицо то к Саньке, то к Рыбакову.
— Ну? — и Рыбаков пустил равнодушно дым и глядел, как он расходится.
— А ну! — крикнул Кипиани, нахмурился. — Что ты «ну»? Он рабо-та-ет, понимаешь? Он…
В это время в дверь постучали; громко, требовательно. Все оглянулись.
Санька открыл. Андрей Степанович стоял в дверях. Он глядел строго и не переступал порога.
— Можно? — Андрей Степанович чуть наклонил голову и шагнул в комнату. — Сейчас было заседание в городской Думе. Рыбаков кивнул головой.
— Ага, понимаю.
— Одним из гласных, — Андрей Степанович наклонил голову и потряс, — был поставлен вопрос, вопрос вне очереди, о событии, попросту избиении, — этими словами и было сказано, — об избиении студентов перед университетом. Было предложено немедленно отправить депутацию к генерал-губернатору.
— Да постучи ты хоть ей, — вдруг плачущим голосом ворвалась Анна Григорьевна, — может быть, она тебе откроет. Господи, мука какая!
Андрей Степанович секунду глядел на жену, поднял брови.
— Сейчас! — резко сказал Андрей Степанович; со строгим лицом обернулся к студентам: — К генерал-губернатору. Сейчас, сейчас! — вдруг раздраженно прикрикнул Андрей Степанович и, топая каблуками, вышел.
Кипиани сел на Санькину кровать, глядел в пол, и видно было красное пятно на белой макушке. Он вытянул вперед руку мимо уха, держал, ни на кого не глядя.
— Де-пу-та-ция… — и Кипиани зашевелил двумя пальцами, как ножками, в воздухе. — Ну а что? — вдруг поднял лицо Кипиани и развел руками. — Идем!
Кипиани вскочил и стал насаживать фуражку на забинтованную голову.
— Два слова! — Рыбаков тронул Саньку за плечо. — Слушай, нельзя у тебя того, — говорил Рыбаков шепотом, — рубля занять? Только, ей-богу, не знаю, когда отдам, — говорил он Саньке вдогонку.
Санька шел по коридору к отцу. Андрей Степанович стоял около Надиной двери.
— Да ну, Надежда! — говорил Андрей Степанович. — Да покажись же! — и стукал легонько в дверь.
— Сейчас, причешусь, — слышал Санька Надин голос.
— Ну-ну! — веселым голосом ответил Тиктин и повернулся к Саньке.
— Дай рубль, — сказал Санька. — Рубль, рубль, ровно рубль, — говорил Санька, пока отец, хмурясь, доставал из глубокого кармана портмоне.
— Сейчас, сейчас! — отвечала Наденька на голоса из коридора.
— Ты, кажется, родителя своего… — начал Рыбаков и смеялся шепотом.
— Да брось, не последний, да бери же, — совал Санька рубль. — Вот Кипиани, понимаю, — и у Саньки глаза распялились, он глядел на Рыбакова с ударом, с упреком.
Рыбаков поднял плечо и голову скосил.
— Чепуха это!
— А ты б сделал?
— Зачем? Смысл? — Рыбаков встряхивал, будто что весил на руке.
— Да чего там смысл! Сделал бы? Говори?
— Да он на паровоз с ножиком кинется, я ничуть не спорю. А смысл? — и Рыбаков опять сделал рукой.
— Что ты ручкой трясешь, — кричал Санька. — Смысл! Смысл! Сто двадцать смыслов будет, а тебе не полезть… Да и мне тоже! — и Санька топнул ногой. — Вот ручкой, ручкой, — и Санька передразнил Рыбакова, — ручкой мы помахивать будем, а коли б все, как Кипиани…