Виктор Вавич

Житков Борис Степанович

— Слушайте, слушайте, — Таня наклонилась, трепала за плечо Лейбович, — кто же это, кто?

— А! Все! Все! Негодяи! — выкрикивала Лейбович.

— Ведь не может быть! Слушайте, я вам — говорю: не дадут.

— Когда! Когда! Кто не дал? Жить не дадут! — и она вдруг остановилась и вдруг подняла на Таню лицо и большими, выпученными глазами смотрела на Таню. Она приоткрыла рот, как будто подавилась. Таня ждала — и вдруг из полуоткрытого рта вышел вой, как будто кто внутри поднялся к горлу и кричал изнутри, громко, на всю квартиру,

одной волчьей нотой.

— Воды! воды! — Таня побежала за стаканом, Таня впопыхах смутно слышала, как отпирала старуха парадную. — Валерьянка, где валерьянка? — громко повторяла Таня, хватала баночки в шкапчике. Таня бежала назад, какой-то мужчина уж стоял над Лейбович, старуха с кухонной лампой в руках стояла в дверях гостиной, кисло хмурилась. Мужчина, видно, зажимал ладонью рот Лейбович, и глухо выла спертая нота.

— Простите, — говорил через плечо мужчина, — я муж, я слышал… снизу. Фанечка, тсс-тсс! Не надо. Там же Яша остался…

Но Лейбович мотала головой, и к спинке стула прижимал ее голову муж.

— Пусть выпьет, — совала стакан Таня. Но Лейбович встала.

— Что же, что же это? Что это? — повторяла Лейбович, задыхалась, поматывала головой. — Ой, что же это? Наум! Она стояла растрепанная, озиралась.

— Ша! — и Наум махнул сердито рукой. — Тихо! — он обернулся к Танечке, он схватил ее под локоть и быстро пошел к столовой. — Понимаете, идет погром. Да, да, настоящий погром. Я зубной врач, внизу. Так я вас прошу, мы в первом этаже — Наум Миронович Лейбович… у меня дети. Сейчас, каждую минуту, — шептал Тане Наум Миронович, — они же не смотрят — дети, не дети…

— Идите сюда, сюда ко мне, сейчас. Скорей! Таня недоговорила, Наум Миронович зашагал к дверям. Но вдруг остановился, вернулся.

— А старуха? Я говорю — старуха, я вижу, чем она дышит, пойдет скажет… дворнику, я знаю… Надо запереть, на ключ надо тот ход.

Таня мотнула головой, пошла в кухню, старуха встала с табурета, глядела тревожно, сердито на Таню. Таня подошла к дверям, повернула два раза ключ и засунула себе в декольте.

— Бабушка! Ко мне в спальню, — Таня вытянула приказательно руку, — сейчас же. Если выйдете — я вас убью! Таня пропустила старуху мимо — все не опускала руки.

— Не закрывайте дверь, — шептал в прихожей Наум Миронович, — мы по одному и тихо! Ти-хо! — он поднял к уху палец, и Танечка видела, как вздрагивал рыжеватый ус над губой и мелкой рябью трепетало пенсне.

Таня заглянула в гостиную.

— Жена уже пошла, — он осторожно вышел на темную лестницу, шагнул осторожно, как в воду.

Танечка высунула голову в двери. Лейбович шарила ногами ступеньку, и снизу Таня ясно слышала шепот:

— Яшенька, Яшенька, держись за меня, Яшенька, держись, мой мальчик. Там хорошо, хорошо будет. Хорошо, мое золотце!

— Тсс-ссс! — тонко засипел Наум Миронович. И Таня слышала, как маленькие ножки оступались на каменных ступенях.

«52»

САНЬКАТиктин

стоял на посту. На главной улице, против городского сада. Ходил мерно по асфальтовой черной мостовой. Пустые тротуары замерли по бокам, и укатывал в темноту черный асфальт. Санька вслушивался — тишина, покойницкая тишина будто выдула все звуки из темных улиц, и замерли глухие фонари. Санька ходил против высокой «Московской» гостиницы — два окна еще светились в пятом этаже. Санька глянул вверх — уж один только огонь остался.

«Ну и тухни, что, я боюсь, что ли? Пройду вот в переулок, и ничего».

Санька нахмурил брови и крепким шагом пошел в узкий, как щель, проулок. Прошел до угла. Каменно, не по-жилому, стояли дома, и злой губой выставился балкон на углу. Санька свернул по тротуару. Потухло последнее окно в гостинице, и весь темный фасад черными окнами глядел вверх, туда, за городской сад. Мелкий дождик неслышно засеял, шепотком, крадучись, мочил асфальт.

Санька глянул на большие часы, что торчали на кронштейне над часовым магазином, — половина четвертого. Санька стал читать стеклянные блестящие вывески, и тупо смотрели слова, без зазыва, как в азбуке: серебро, камни… Санька огляделся и плюнул в стеклянную вывеску.

«Тьфу! И на всякие фигели-мигели! „в шапке не входят“ — да-с. И вот, в шапке выходят и в этой же шапке на посту стоят».

И Санька вышел и стал посреди мостовой… Едут! Санька услыхал далекий стук по мостовой. Вот ясно, громко — подводы, в проулке. Санька двинулся навстречу. Ломовые остановились на углу в проулке. Кто-то соскочил и дернул звонок у ворот. Санька подошел.

— Э, не беспокойтесь, господин студент, — еврейский голос, — я управляющий. Могу показать, хотите, документ — с ювелирного магазина. Да вот дворник, так пусть он скажет.

Дворник уж ворочал ключом.

— Это управляющий Брещанского? — Санька сделал твердый голос.

Дворник не отвечал, он пропускал управляющего, пропускал возчиков.

— Да я спрашиваю, — крикнул Санька, — управляющий прошел?

— Знаю, кого пускаю, — буркнул дворник и хлопнул калиткой.

Санька неистово задергал звонок.

— Сейчас сказать, кого пустил, — кричал Санька. — Сейчас же дам знать в комитет! А черт тебя! — и Санька с яростью дергал звонок.

— Тс! Тс! Не шумите! — и снова управляющий выбежал на улицу. Санька бросил звонок. — Андрей, Андрей! — звал управляющий. Дворник нехотя шагал. — Вот скажите им, кто я. Скажите! Что? Вам трудно?

— Да говорено — управляющий. А он кто здесь, нехай скажет.

— Тс! Тс! — управляющий присел, прижал ладони к уху. Он быстро взял Саньку под руку. — Слушайте, все может быть. Мне сказали, что все может быть. Одним словом, надо перевезти немного товару на склад. И не надо шуму, не надо из этого делать тарарам.