Виктор Вавич
Шрифт:
— Парное, говоришь, им вот надо? А как платить, так вторая неделя ведь… Куда это ты? Да масло на столе. На столе! Здесь масло! — крикнул Всеволод Иванович в дверь, перегнулся в кресле. — Здесь, говорю. Подрала куда-то, — сказал уже вполголоса.
Тайка вошла бледная, глазами хлопает. Всеволод Иванович украдкой глянул из-под бровей — делается все с ней что-то, хоть бы уж сделалось! — и тихонько сунул свой большой стакан к самовару. Тайка глядела вниз, в посуду, и руки подрагивали, когда чай наливала. Всеволод Иванович повернулся к окну.
— Заходили чего-то. Заходили, говорю, чего-то нынче, — громче сказал Всеволод Иванович. — Вон уж который, —
Тайка мотнула головой в окно.
— Заходили, говорю, — повторил Всеволод Иванович и глянул на Тайку.
— Говорила… приходила… говорила, — Тайка засуетилась глазами по столу, — нынче в театре экстренный дневной вечер и читать будут… распоряжение, что свобода… и концерт, — и Тайка села и сунула в рот кусок хлеба.
— Какой вечер? Распоряженье читать? Кто это говорил-то? И концерт при чем? — Всеволод Иванович в упор смотрел Тайке в темя, а Тайка замотала над блюдцем головой, совсем к столу припала. — Свобода? Кому это вдруг свобода?
Тайка вдруг встала, и слезы на глазах, и лицо в сторону завернула, и в свою комнату, с куском непрожеванным.
— Таисенька!
Тайка дверь за собой толкнула.
Старуха заворочалась у себя.
— Дурак! Ах, дурак, Сева! — и с горем каким вздохнула!.. Всеволод Иванович хотел встать, но куда ж идти? Ни к одной.
— Уж родился дураком, — ворчал Всеволод Иванович и вертел громко ложечкой, — в сына твоего пошел, видно, в Виктора… в Виктора удался уж… таким умником.
Всеволод Иванович разом плюхнул горячий чай в блюдце, перелил на скатерть.
— Был бы умным, — тише говорил Всеволод Иванович, — не родил бы квартального… умудрил Господь… бог Саваоф… и Пресвятая Троица. Дурак и есть! — крикнул Всеволод Иванович. — И нечего с дураком разговаривать.
Всеволод Иванович встал и нарочно во всю мочь ткнул назад кресло, пошел к себе в комнату, оставил чай на блюдечке. Самовар один стоял и плевался громко сквозь дырочки.
Тайка села с размаху на стул, уперла локти в столик, в закапанное сукно, и расползлись, разрябились знакомые черные пятнышки сквозь слезы. Самые знакомые пятнышки, кляксы, и смотрели осторожно на Тайку. Обтерла слезы и пальцем стала обводить пятнышки.
— Самая, самая я несчастная, — и губы дрожали, говорила шепотом.
«И волосы, как мочало, желтые, прямые, — Тайка дернула себя за мокрую прядь, — все дуры несчастные, у кого волосы как палки». — Тайка всхлипнула, легла на стол, на руки головой. Глаза закрыла. «И вдруг пройду мимо барьера — они там внизу — шумит, шумит театр голосами, хлопают, хлопают голоса. А он там, к углу, и в ноты глядит и пробует — усами над флейтой. И вдруг пробежит, как ветер свежий поверх всех, как ветер в саду по деревьям и вдруг вверху затрепещет — и улетел ввысь» — и Тайка выпустила сбившийся воздух в груди. — «А потом говорит с товарищем, и ничего, ни словечка не услышишь, и вдруг, вдруг глянет наверх и увидит. И только б успеть головой кивнуть». — Тайка уж подняла голову, уж всеми глазами глядела в подоконник, а Израиль поворачивался, смеялся товарищу, и в ушах подъемный говор толпы. Тайка встала, переодевалась и все глядела туда, в подоконник, в угол. — «И так, так погляжу, это все, все услышит, все! Пусть скажет: Тая! на ухо шепотом».
— Та-я! — сказала вслух Тайка, испугалась, огляделась. Совсем готова. Глянула в зеркало — фу! красное лицо, будто девчонка набегалась. И глаза блестят — будто кузнечика поймала и рада, как дура какая. Тайка тыкала пудрой в лицо, было лицо уже меловое, а Тайка все еще
На улице верно: заходили, идут все в город, и Тайка скорее запуталась в народ — еще начнет от ворот орать на всю улицу — Таиса!
Тайка обгоняла всех, не смотрела, кто идет, не оглядывалась.
— А потом утоплюсь! — вполголоса сказала Тайка навстречу ветру.
Билась над бровью желтая прядь — пускай! все равно — веселые волосы. Тайка мотнула на ходу головой.
«Если б я была знаменитой актрисой или балериной какой-нибудь, и все б смотрели…» — Тайка храбро закинула голову чуть вбок, поправила на голове круглую шапочку, и вдруг опять слезы проклятые. Ух, проклятые, проклятые! Тайка была уж на площади, трясла головой, стряхивала слезы — скорей в городской сад, чтоб не видели. Тайка не замечала, что густо, очень густо толпился народ; она пробивалась в ворота сада, — в саду никого не бывает. А в саду народ, гимназисты какие-то — полным-полно. Нет, хоть не глядят. Все глядят вон туда. Тайка достала платок, сморкалась и слезы заодно — тайком, незаметно вытирала. Что это? Торчит какой-то. Гимназист на скамейку, что ли, встал. И все туда глядят. Скажите, каким барином стал и руками, руками-то как. Подумаешь! Но сзади напирали — о! и семинаристы. Гимназистки, хохотушки противные, и Тайке боязно было, что глядеть станут, что ревела, и пудра вся пропала. Чего это он?
— Что ж нам предлагает царское правительство? — слышала Тайка высокий голос в сыром глухом воздухе. — Оно предлагает нам не Учредительное собрание, которого…
«Да это Кузнецов, — вдруг узнала Тайка, — Сережка Кузнецов, он в эту… в Любимцеву-Райскую влюблен, букеты на сцену кидал и все в оркестр попадал. Выгоняли, говорят, из гимназии».
— Что такое, что такое? — громко говорила Тая, на нее шикнула гимназистка — ух, злая какая! Фу! злая! — и Тайка старалась выбраться из толпы и осторожно сверлила плечом, как бывало в церкви.
«Началось, а вдруг началось».
Не дотискаться к воротам, и прут, прут навстречу, сбивают назад, и уж по траве, по кустам, как попало, ломят прямо. Закричали там чего-то. Тайка оглянулась: на месте Сережи уже какой-то бородатый. Фу! не узнала — доктор! доктор Селезнев, и все в ладоши забили. Тайка снова рванулась к выходу — ох, наконец! Свободней на площади. Ой, давка какая у театра. Ничего, через артистическую дверь, ничего, пожарный там, он знает, пропустит, и Тайка бегом перебежала свободный кусок площади. Дернула дверь — заперто. Тайка дернула еще раз ручку, рванула еще. Идет — вон в каске уже — пожарный, началось, значит, если в каске, а то в фуражке он с синим околышем, с кокардой — говорит за стеклом, не слышно.
— Пустите, ради Бога, на минуту! — кричала Тайка в самое стекло, стукала пальчиками. — Пожалуйста! Очень! Миленький, золотой!
«Отмыкает, отмыкает! — нет, приоткрыл только».
— Барышня, — говорит в щелку, — не надо, идите домой, домой ступайте. Нехорошее сегодня.
— Ничего, на минутку, я сейчас назад, домой, ради Бога, миленький. — И Тайка ухватилась за створку дверей, вцепилась пальчиками — пусть прищемит.
Пустил!
— На один момент, — кричит вдогонку, — эй!