Виктор Вавич
Шрифт:
— А, жидовская морда! Жидера, твою в кровь — веру, — и железной трубой с двух рук с размаху ударил в кровавое мясо, где была голова, и молотил, и брызгало красное, вздрагивало тело. — У! Твою в смерть…
Санька глядел, куда, куда выйти, и рука вздрагивала под подбородком, где держал воротник.
— Стой, где ты такой достал, т-твою в петуха!
Кто-то дернул сзади за локоть. Санька не оглянулся, высвободил руку и шел, шел наискосок, вон, туда, в улицу, вон с Круглого базара, и ноги спешили большими шагами. Нет! затор, не пролезть — кучей у магазина, машут, орут — ух, рев какой! — в разбитое окно прут. Санька выворачивался из толпы, горячим потом сперло вокруг, и рядом
— Уй, угара! Поклал жиденят у корыто, толчет прямо, ей-бога, у капусту — двоих.
— Трох! Ой, и работа ж! Толкеть! Толкеть! — заорал впереди, и вдруг все зашатались, кричат сверху — свист, и все шарахнулись. Санька побежал, и следом за ним черное махнуло в воздухе. Санька успел увидеть пианино, и грохнуло сзади, как взрыв, и неистовый крик и свист в толпе, и сразу треск и стекольный всхлип пошел по площади.
«Не бежать, не бежать, — твердил себе Санька, — только не бежать и скорей вон», — и борода из кровавого мяса торчала и шаталась тут, как полоса через глаза, и вот в пустой, совсем пустой улице, и по свободному тротуару шагают ноги, и все быстрей и быстрей, и рука прилипла под воротом, как приклеенная. Кто это? Кто они? — из-за угла, навстречу. Студенты? Ну да! Сумасшедшие! У Саньки нога уже дернула вбок, на другую сторону. Идут быстро, гуськом, по двое, по трое. Санька стал в сторону — красные лица какие — вон впереди в расстегнутой шинели, всеми глазами смотрит вперед — и револьвер, огромный револьвер вниз опустил в руке, чуть не до пола.
И Санька крикнул:
— Рыбаков!
И студент глянул — очень похож, как будто снят с Рыбакова, но красный и глаза… И Рыбаков мотнул головой назад, а глаза все те же — выставлены вперед.
— Там казаки у городского сада, — говорил Санька и не слышал своего голоса — горло само хрипело и слова сухие чиркали по воздуху. Санька шел со студентами, все молчали, шли туда, откуда свернул Санька.
Все красные, будто не идут, а суются ногами. Свернули, и как ветром, дунуло из улицы навстречу треском кромешным, свистом, ревом, дребезгом. Рыбаков пошел, пошел, вобрал голову в поднятый ворот, через улицу, наискосок. Вон уж видно — машется все, ревет как полымя, и студенты гуськом за Рыбаковым косой линией через улицу, и вон поднял руку Рыбаков, сейчас выстрелит. Готово! Дымок дунул из револьвера — не слышно выстрела за ревом — и все, все пошли палить — прямо в толпу, в орево, в треск. И как ничего — все круче будто завертелось.
«Гух!» — с балкона грохнуло тяжелое. Еще, еще валят. Увидали! Увидали студентов — кинулось несколько, бегут. И дымки, дымки — упали двое — и вдруг другой голос пошел от толпы — бросятся? Санька стоял, как приклеился к мостовой. Часто, дробно — слышно, как щелкают выстрелы, уж покрыли рев, поверх крика бьют, и завыло, заголосило тонко, и уже нет впереди никого. Санька перевел дух — нет, бежит Рыбаков вперед, к углу, к площади, и студенты. Вон стал один — тычет рукой, заряжает, и вон Рыбаков уж за углом, и Санька двинулся и вдруг побежал туда за угол. Рыбаков под балконом, на обломках, на досках. Санька не понял, что делает он, толкнул с разбега Рыбакова, он полетел, скатился с рухляди и сзади крикнуло и разорвалось осколками зеркало. Рыбаков вскочил, озирался и вдруг крик хриплый — «казаки» — и вон по площади, из проулка, не могут по лому вскачь.
«Назад!» — Рыбаков взмахнул рукой и в тот же миг грохнули выстрелы — громом рвались, рассыпались в домах. Рыбаков махал рукой назад, — студенты бегом гнали в улицу, за угол, направо, — какие-то прохожие, ворохи шапок в руках, Санька плохо видел их. Теперь налево, — студенты прятали на ходу револьверы, — руку за борт, в пазуху.
— Они! Они! — кричит кто-то. Санька оглянулся, узнал: дворник тот самый, Андрей, где товар вывозили — тычет, тычет вперед пальцем, пробивается меж людей и все оборачивается. И вдруг Рыбаков перебежал через угол на тот тротуар и за ним в гуще все, и уж на том тротуаре. Санька видел, как сбился народ сзади.
— Бей! Бей их! Жидов!
И вдруг Рыбаков выхватил из-за пазухи револьвер, махнул — все вынули, все студенты — и пятятся, все попятилось назад, и студенты отходят задом к домам. Но — что это все вбок глядят, не на них, а вбок? Санька увидал, как бежали серые шинели, сбоку, с площади. Вдруг стали — шарахнулась вбок толпа. Целятся солдаты — студенты дернулись куда-то, где они, где? Санька озирался и вдруг опрометью бросился назад к дому, влетел в открытые ворота за выступ. Дверь какая-то, человек в белом, в халате каком-то, дернул Саньку за рукав, втолкнул в дверь, втащил куда-то, темно — Санька не понимал, куда его тащит человек.
— Сюда, сюда! — шептал человек.
Вот светло, комната. Женщины какие-то тоже в белом — и банки, банки по стенам — перевязывают. Всех перевязывают. Санька тяжело дышал, а его толкал человек на табурет, и вон уже быстро, быстро крутят на голову бинт, и что говорят, не понять, не по-русски, быстро, быстро — по-польски, что ли. Вон из белого глаза торчат, точно остановились, как воткнулись.
— Где это, где это? — сухим горлом говорил Санька.
— Аптека Лозиньского, здесь аптека. Ложитесь — прямо на пол под стенкой, скорее.
Саньку за руку вела к углу барышня в белом, крепкой ручкой, нахмуренная, красная.
Санька лег на белую простыню на пол, и вдруг за окном шарахнули два выстрела.
— В аптеку не стреляют! — и человек в белом помотал головой. — Не! Пугают. Они знают, где можно. Лежите! — крикнул и быстро вышел в дверь.
Рядом с Санькой лежал человек в штатском, голова как шар, в бинтах. Он хрипел, и дергалось все тело. И вдруг он вскочил, как пружина, заскакал ногами — как в мешке и — Ва! Ва! — пронзительно вскрикивал, звенело в ушах — все дернулись, из дверей выскочил фармацевт в белом, он ловил человека, а тот дергался вверх — взлетал на пол-аршина, взметывал руками. Санька бросился — человек с неимоверной силой изгибался, как огромная рыба, — его держали на воздухе, он вырывался у пятерых.
Санька отрясывал голову от крика и все сильнее, сильнее сдавливал больного отчаянными руками.
Руки
ТАЙКА шла из сарая через двор по грязи — фу! в русских сапогах, и Тайка поглядывала на калитку — не может быть, а вдруг войдет и увидит такую, и платком голова замотана — прямо узел с бельем! — и Тайка скакала, шлепала через грязь скорей к крыльцу, а рукой глубоко в кармане сжимала рубль шесть гривен, в другой — вихлялся, визжал на ручке подойник.
Всеволод Иванович сидел перед самоваром, ждал, пусть нальет, пусть сядет напротив: с блюдечка тянет и каждый раз волосы в чай — выбьются и падают. Скажешь, и ручкой замахнет волосы назад — совсем как мать бывало, и пальчики легкие — шмыг в тонких волосах.
— Тайка, ты? Ну-ну, шевелись! — и Всеволод Иванович постукал ложечкой о блюдце. Слышал, как Тайка стягивала в прихожей сапоги, как бренчала рукомойником. — Что это? За молоком приходили?
Красная какая. Краснеет все она последнее время, сразу, как ошпарится.