Виктор Вавич
Шрифт:
А Тайка бежала уж по лестнице, и вот он, коридор, — пусто, слава Богу! — вот дверь, французский замок, а там уж за дверью гул, так и бурлит, так и барабанит в дверь — народу-то, должно, и Тайка повернула замок, с трудом пихнула дверь — и яркий плеск голосов обхватил голову. Тайка захлопнула за собой дверь. Гуща! Вот гуща — как никогда. Вяльцева приезжала, и то такого не было — и не сидят, все вплотную стоят в партере. А в ложах-то! Вывалятся сейчас через край. Тайка вспотела, раскраснелась от давки, от толчеи. В зале все в пальто, в шапках. Тайка пробивалась к барьеру оркестра Что это? Там тоже полно и тоже в шапках, шляпы, фуражки, и все головы шевелятся, вертятся — и нет, совсем нет музыкантов Тайку придавили к барьеру, а она все вглядывалась в головы внизу — может быть, он тоже в шляпе, как все. Тая искала котелок, тщательно просматривала по кускам, будто искала на ковре копейку. И вдруг все захлопали. Тайка увидела, как поднялся занавес.
На сцене стол с красным сукном, и сидят вокруг, как на экзамене, — и вдруг встали все за столом, и в театре все хлопают, хлопают, и кто-то кричит за Тайкой зычно, по слогам:
— До-лой са-мо-дер-жа-ви-е! До-лой! — как стреляет. Один за столом поднял руку — стали замолкать, тише, тише. А этот вдруг по тишине зыкнул:
— Долой са-мо-державие!
И тот с рукой со сцены улыбнулся весело и снисходительно в его сторону.
— Господа! — крикнул со сцены и опустил руку. — Господа! Первым долгом я считаю нужным огласить акт… то есть манифест, данный семнадцатого октября…
— Известно всем! — гаркнул за Тайкой опять этот зыкало, и все закричали. Ух, шум какой невообразимый. Нет, нет котелка, или не нашла. Стихли опять.
— Господа! — опять крикнул со сцены — кто это? Тайка глянула — знакомый будто? Да, да, из управских, из земской управы, как его — статистик! — вспомнила Тая. — Гос-по-да! Объявляю митинг открытым. Слово принадлежит товарищу Кунцевичу.
Вышел худой из-за стола вперед, высокий, с бородочкой. — Громче! громче! — орут все. А он краснеет. Что же это?
— …свобода союзов!.. — услыхала Тайка. — Свобода объединяться…
«Вон! вон котелок, вон там за серой шляпой». — Тайка дернулась вправо, протискивалась вдоль барьера.
— Куда несет? Да стойте на месте! — и Тайку спирали, не пускали, и прямо уж перед нею надрывался хриплый голос Кунцевича:
— Мы требовали самодержавия народа! Народоправство!.. царь… правительство…
Тайка уж видела, что это он, он — крохотный кусочек щеки увидала меж голов — он! он! — Тайка вдавилась в толстого по дороге, его бы только перейти. Тайка не спускала глаз с Израиля.
Мигнуло электричество. Еще раз — притухло — можно было просчитать три. И что это кричит кто-то сверху? И вон со сцены все глядят вверх, на галерку, кто-то машет руками: всех как срезало голосом этим; все обернулись, и только шелест на миг — и вот крик сверху:
— …а в городском саду конные стражники! Избивают! Нагайками детей!
Гулом дохнул театр, и крик поверх гула:
— На площади полиция! Конные жандармы! Театр хотят! под-жечь!!
Крикнул он со всей силы. И сразу вой набил весь театр, вой рвался, бился под куполом.
Тайке казалось, что сейчас не выдержит, оборвется и грохнет вниз огромная люстра под потолком, ей казалось, что свет задергался, задрожал от крика. Она видела, как дернулись все там, внизу, в оркестре, черной массой сбились вправо и в маленьких дверках вон, вон, душат, душат человека, спиной к косяку. Мотает головой, рот открыл, глаза вырвутся! Тайка заметалась глазами, где Израиль? Что это? Израиль выше всех, под стенкой, под самой рампой. Встал на что-то, на стул, что ли. Стоит и футлярчик под мышкой. Но в это время Тайку сзади прижали к барьеру, совсем сейчас перережут пополам — впились перила. Израиль смотрит прямо на нее, брови поднял и машет рукой, каким-то заворотом показывает. Тайка со всей силы старалась улыбнуться — Израиль что-то говорит — одни губы шевелятся и усы — ничего не слышно — но ей! ей! Тайке говорит, Тайке рукой показывает. Ух, какой он! Приказательный, как папа прямо. И вдруг отпустило сзади на миг, и Тайка дернулась — ноги онемевшие, как отрезанные, и все-таки ноги поддали, и Тайка боком вскарабкалась на барьер и перевалилась. И вдруг за ней следом, сбоку, справа, слева, полезли люди, бросились, будто вдруг открылось, распахнулось спасение — они бросались вниз, прямо на головы, на сбившуюся гущу людей, топтали сверху ногами, потом проваливались и руками взмахивали, как тонут в реке. Тайка держалась за барьер, ноги нащупали карниз, на той стороне — Израиль! Израиль! Израиль рукой, ладонью и футлярчиком оттирает от себя, будто прижимает ее к барьеру, притискивает через воздух, через дикий вой и говорит, говорит, широко говорит, ртом — скоро, скоро. Тайка глядела, держалась глазами за Израиля, а он выставил вперед руки, будто придерживал ее, чтоб не упала сверху. У Тайки немели руки, кто-то наступил на пальцы сапогом. Громадный мужчина ворочался внизу, он был уж без шапки и тяжелыми ручищами рвал соседей за лица, прорывался вперед к узкой дверке оркестра — красная шея, совсем красная, мясная, он вертел головой, потом вскинул руки, стал бить себя по темени, неистово, со всей силы. И вдруг вмиг стало темно — как лопнул, не выдержал свет. Крик притих на мгновение и взорвал последним оглушительным ревом — у Тайки задрожали руки. Она смотрела в темноту, в ту самую точку, где был Израиль, смотрела со всей силы, чтоб не потерять направления. Тайка не чувствовала рук, но руки держали, как деревянные, а внизу будто кипит, ревет огонь — сорвусь — конец, как в пламя, а там, на той стороне, — Израиль, и казалось, что видит, как он руками придерживает воздух, чтоб она не упала.
Кукла
ВСЕВОЛОД Иванович не хотел выходить, не хотел сходить со своего кресла; как взбесились бабы — не повернись, все не так, все дурак выходишь. «Валяйте, валяйте сами… без дурака, без идиота старого. Пожалуйста!»
Всеволод Иванович даже ногу на ногу закинул для независимости и сгреб со стола книгу, не знал еще какая — забыл, обтер пыльный переплет об ручку кресла — поскорей бы раскрыть. Всеволод Иванович без очков, ничего не видя, смотрел в раскрытую книгу, раскрыл, где открылась, серым туманом глядела печать. Глядел, солидно хмурился в страницу. Очки в столовой оставил! Всеволод Иванович пошарил глазами по столу. Ага! Лупа, большая, чуть не в четверть аршина, лупа в оправе, с деревянной ручкой, и Всеволод Иванович рассматривал огромные буквы и мшистую бумагу: «идучи тою линией, браты были перпендикуляры. Так гласит донесение первой российской землемерной партии в царствование…»
Хлопнула наружная дверь. «Ушла. Ну и уходи. Уходи от дурака. Дурак ведь», — вполголоса сказал Всеволод Иванович и положил книгу на стол, стал скручивать папиросу. Огорчительно крутил, не спеша. Заслюнил аккуратно, оправил, вкрутил в мундштук.
— Отчего ж? Можем и болваном жить. И оставьте болвана в покое… — говорил тихонько Всеволод Иванович и шарил в кармане спички. «И на столе нету. И вечно затащут последнюю коробку. Черт их совсем дери! А потом дверью хлоп — и подрала — фюить хвостом. Красавица Гренады!» — и вдруг замкнулась душа; сразу все слезы ударили в горло: ищет бедненькая! Ищет приласкаться, счастья ищет, копеечного, ситцевого…счастья ситцевого… распинает ее всю. Маленькая была — куклу, куклу просила, с волосиками, чтоб причесывать, — куклу ей надо было, чтоб обнять, чтоб прижать, придавить к груди и лелеять до слез, и собирался, собирался — купил, и как вся покраснела, схватила, не глядя, ушла, забилась, не найти, чтоб не видели. Там и любила где-то свою куклу, пеленала, расчесывала. Всеволод Иванович с силой хватил кулаком по стулу, и прыгнули старые сургучики и циркуль без ножки. «А что, что я ей помогу! Сама теперь побежала. Фу, как дурак, на слезы слаб стал. Господи! твоя воля святая!» — вдруг за пятьдесят лет первый раз перекрестился Всеволод Иванович, один у себя в комнате.
И обступило время Всеволода Ивановича, и он раскрытыми глазами смотрел в стены, с шумом летело время мимо ушей голосами, криками. На охоте, тогда — застрелиться хотел. Осенью, на номере стоял. Заряд медвежий — в лоб хотел, и полная грудь сил и воздух сырой с листом палым, и напружились плечи у Всеволода Ивановича… И вдруг топот по мосткам — каб-лучищами во весь мах. Всеволод Иванович вздрогнул — отчаянный стук, и еще, еще вразнобой — эх, топот, как крик. Всеволод Иванович дернулся, рванул дверь, к окну, в столовую — ух, бегут, бегут люди — опрометью вниз мимо окон, лупят по грязи — ребята бегут, гимназистки, бегут как отчаянно — и вот на клячонке вскачь.
— Ах, сукин сын! стражник конный! и прямо на ребят, и плеткой, плеткой! Ой, девчонку по лицу.
Всеволод Иванович застучал, не жалея стекла.
— Что ты, негодяй, делаешь!! — и опрометью бросился на улицу, отмахнул калитку.
Стражник топтался среди улицы и старался садануть бегущих.
— Что ты, мерзавец, делаешь! — заорал Всеволод Иванович, бежал к стражнику, потерял туфли в грязи. — Ты что! Обалдел, прохвост! — Всеволод Иванович без шапки, с бородой на ветру, поймал клячу за повод и дернул вбок, рывом, всем стариковским грузным телом рванул вбок.