Виктор Вавич
Шрифт:
— Витя, Витя! Да я говорила Михаил Андреичу, он уж сказал, что не будет. Уж сказал, и не надо больше. Ведь не хотел обидеть, зачем же его обижать?
— Кровно, кровно! — Болотов выпрямился и повернулся к Груне и кулаком, круглым, булыжным, стукнул себя в гулкую грудь. — Именно, что кровно!
— А вот мы вам тоже подарок пошлем, — говорила Груня и улыбалась Болотову и весело и лукаво, — супруге вашей, вот увидите, на Варвару как раз! Идемте чай пить. Пошли!
Болотов все еще недвижно держал кулак у груди. И водил по стенкам круглыми глазками, обходя Вавича.
Груня
— Ну, вставайте!
— Кровно! — сказал Болотов и только в дверях снял с груди кулак.
Пятерка, как больная, мучилась на столе. Виктор последний раз на нее глянул, когда под руку его брала Груня.
— Вот он у меня какой! — вела Груня Виктора к чаю. — Не смейте больше семгу таскать, а то он вас прямо за решетку посадит.
Болотов уж улыбался самовару, Груне, белым занавескам.
— А это, можно сказать, тоже неизвинительно: не пускать сделать даме сюрприз. Или уж он у вас ревнивый такой-с. Нехорошо. Нехорошо в приятном отказать. Какой франт с коробкой конфет — это можно-с. Букет всучить — это тоже ладно! А уж мы выходим мужики. Потрафить не можем… рогожа, одно слово. Чаек перловский пьете? — отхлебнул Болотов.
— Я вообще просил бы… — сказал Виктор, глядя в чай.
— Вот вы просите, — сказал Болотов и покивал в обе стороны головой, — а ведь вас не станут просить: вам приказ! Раз-два! Повестки от мирового — раз! Чистота и чтоб дворники — два! Кража или скандал — три! В театре — четыре! Скопление политиков или студентов — пять! Мы ж на вас как на страдальцев за грехи наши. Мы грешим, а вы дуйся. А ведь время-то какое? — и Болотов понизил голос, и пополз бас по столу. — Что уж студенты! А ведь чиновники, сказывают люди, уж и те… начинают.
— Чего это начинают? — спросила Груня.
— Чего? Смутьянить начинают.
— Чего же хотят? — спросила Груня шепотом.
— Нагайки хотят… Уж это пусть Виктор Всеволодович вам разъяснят. — И взглянул на Вавича.
Смотрела и Груня, полураскрыла красные губы, свела набок голову и подняла брови. Сжала пальцами стакан. Вавич нахмурился.
— Слои населения волнуются, — глухо сказал Вавич, — не все довольны… бесспорно.
— Ну, так вот чем же недовольны? Чего не хватает? — уж крепеньким голосом спросил Болотов и прищурился на Виктора. — Чего надо-то? Не слыхали? Али секрет?
— Да нет, — Виктор помотал головой. — Каждому свое.
— Так опять: почему студенты с рабочими в одну дудку? Студента четыре года учат, шельму, он потом, гляди, прокурор какой, али доктор, капитальный господин, а чего рабочий? Молоток да гайка, кабак да гармошка? Нет, вы не то говорите. Чего-нибудь знаете, да нам не сказываете.
Виктор вдруг вспомнил сразу все лица, встречные уличные глаза — много их вилами на него исподнизу целились, и он отхлестывался от них одним взглядом: глянет, как стегнет, и дальше. Виктор вздохнул.
— Вот я так скажу, — Болотов наклонился к столу, — самое у них любимое: долой самодержавие, самая ихняя поговорка.
— Это конечно, конечно! — важно закивал Виктор.
— А кому это самодержавие наше всего больше против шерсти? Ну, кому? — он глядел на Груню. Груня ждала со страхом.
— Жи-дам! — и Болотов выпрямился
И не выдадим царя. Дудки! Выкуси-ка! — и Болотов сложил рыжий кукиш, стал молодцом и победно сверлил им над столом. — Во! Накося!
Груня раскрытыми глазами глядела на кукиш, как на светлое диво.
Виктор осклабился и снисходительно и поощрительно.
— Да-с. Не всех купишь за бутылку-то очищенной, — и Болотов сел красный. Дышал густо. И вдруг глянул на часы. — Царица небесная! Время-то гляди ты! Половина третьего! Что ж я, батюшки!
Он вскочил.
— Хозяева дорогие, простите, если согрубил чем. Будем знакомы, очень приятно-с. Низко кланяемся.
Казна
КОЛЯ проснулся от страха: приснилось, что собака одна знакомая, пойнтер, вошла в двери на задних лапах и как была, стоя, поднялась на воздух и стала летать по комнате, будто кого-то искала, и все ближе, ближе, и лапы недвижные торчком, и сама как неживая, как смерть, и воет тонко, и все громче и ближе. Коля проснулся и обрадовался, что убежал от собаки, наверное, накрепко, в другую страну. Было светло. Отец всхрапывал. Шепотом вскрипывали половички под мамиными шагами за дверьми, и вот осторожно стал ножками самовар на подносе. Коля сгреб одежду и босиком, в рубашке, вышел в столовую. Тихонько притянул за собой дверь. У мамы было грустное и важное лицо, как в церкви. Тихо сказала:
— Не стой босиком, пол холодный.
А когда сел, погладила вдруг по головке, как на картинках. Коля заглянул маме в лицо, а мама отвернулась и прошла в кухню.
— Одевайся, — шепнула на всю комнату.
Коля молча одевался, молча мылся под краном, со всей силы терпел ледяную воду. Как на картинке. На картинке, там не спрашивают, какая вода, может быть, хуже льда, всегда синяя, прямо острая, как ножик. Чай пил тоже, как на картинке: сидел прямо и масло мазал на хлеб, как зашлифованное. А когда стал уходить, ждал, что мать даст пятак на завтрак, как всякий раз. А мама все ходила, подобравшись, будто кругом стеклянные вещи, и ничего не говорила. Коля уж застегнул форменную шинель на все пуговки, мама прошла в кухню и сказала шепотом:
— Не хлопай, пожалуйста, дверью.
И Коля ответил, как мальчик из книжки:
— Нет, я не хлопну, мама.
«Нельзя спросить пятака. Никак нельзя теперь уже».
Коля не завтракал, а копил пятаки, и было жалко, потому что пропадал пятак. Завтра гривенника уж не спросишь: нельзя же за вчера на другой день завтракать. Коля аккуратно зашагал в гимназию, и дорогой то жаль становилось пятака, то выходило, что как хорошо, как отлично, что не спросил, а то б все испортилось сразу. Потом опять подымался пятак и снова приходилось прогонять досаду. Досаду удавалось затолкать вниз, и тогда шагал не своим шагом, а весь назад, голову вверх, ровными шажками.