Виктор Вавич
Шрифт:
— Ну пошел, пошел живей. Увидим.
— А увидим, так зачем наперед обижаться, — хныкал дворник вверху лестницы.
— Стой, не звони. Я сам.
Виктор подошел к двери и дернул звонок. Из-за двери ответил детский рев, что-то полетело и грохнуло.
— Ой, кто там? Кто? — кричал женский голос через ребячий визг. Дверь открыла женщина с ребенком на руках. Из-за нее глядела полураздетая старуха.
— Что вы хотели? — и женщина, разинув глаза, пятилась. Опрокинутое корыто и табурет лежали в луже воды.
— Кто здесь водкой торгует? — строго спросил Виктор.
— Что? Водкой? — и женщина подняла брови.
— Не квасом, не квасом, — напирал Виктор, — а водкой.
— И квасом? — женщина чуть не поскользнулась на мокром полу. — Это не тут, господин надзиратель. Это не здесь, господин надзиратель.
— А я сейчас все тут обшарю! — и Виктор шагнул через корыто, шагнул в комнату. Худенький мальчишка отскочил от дверей и лег с разбегу на кровать лицом в грязную подушку и завыл. Тоненько, так что Вавич не сразу расслышал эту тонкую ноту за шумом в своей голове. Швейная машинка стояла у окна, кучка обрезков валялась на подоконнике. На грязной цветной скатерти тетрадка и чернильная банка. Старательные детские буквы мирно глянули с тетрадки в лицо Виктору. Он стал и вдруг повернулся к хозяйке.
— Говори, говори, говори прямо, черт тебя раздери, торгуешь водкой? Торгуешь? Говори сейчас! — и Виктор топнул в пол, и звякнули подсвечники на комоде. — Да говори же скорей, рвань жидовская? — кричал Виктор со слезами. — Говори ты мне Христа-Господа ради, — он подступал к хозяйке; она, остолбенев, глядела и все сильней жала к себе ребенка, и ребенок кричал, задыхаясь.
— Ой, ой, что же это?
— Что это? — выдыхала старуха, и душной нотой выл мальчик в подушке.
Виктор видел, как женщина собиралась плакать, сейчас завоет, загородится криком, сядет на пол.
— Да стойте же, господа! — перекричал всех Виктор. Дворник что-то бормотал ртом и разводил шапкой, — знал, что не слышно: может быть, очень вольное даже. — Стойте же! Цыц, черт вас всех драл! — и Виктор шлепнул портфелем по столу.
На момент все смолкли, и только ребенок задыхался рвотной нотой.
— Ну, не торгуете, так так и говорите: не торгуем. Так и напишем. А выть нечего, не режут, — Виктор сел к столу, расстегнул портфель. С кровати мальчик поднял голову и робким глазом покосился из-под локтя. — Где твое перо? Ты, писатель! — кивнул на него Виктор. — Давай, давай живо!
— Гихер, гихер, скорей! — крикнула хозяйка. — Когда надзиратель просит, так надо гихер, что ты смотришь, Данечка. — Мальчик слез на пол и на четвереньках пополз. Он, не подымаясь, совал из-под стола зеленую копеечную ручку.
— Двух понятых мне мигом, — скомандовал Вавич. Дворник сорвался, хлопнул дверью.
— Вот видите, мадам Цигель, никто вам тут никакого зла не сделал и никого тут не убили, и, если совесть ваша чиста, зачем бояться полиции? Полиция — это защита честных слоев населения.
— Так я же женщина, господин надзиратель! Дай Бог вашей жене никогда это не видеть… муж в больнице. Я ему говорила: «Цигель, бойся Бога, одевай калоши…» Верите, господин надзиратель: пятая неделя…
Мальчик через стол, не дыша, смотрел, как хлестко писал на листе без линеек Вавич: глядел то в буквы, то в кокарду.
В сенях уже топтались на мокром полу тяжелые сапоги.
— Ну подходи, — крикнул Вавич, полуобернувшись. Два новых дворника шагнули в комнату.
— Где писать?
— Как же, не читая? Слушать, я прочту. Всегда надо знать… знать надо, а потом подписывать. Это генерал… отставной… может подписывать… и сам не знает, что пишет. Слушать.
Вавич встал и с бумагой в руках повернулся лицом к публике.
— Акт, — сказал Вавич и строго оглядел всех.
«13-го сего февраля по распоряжению его высокоблагородия господина пристава Московского полицейского участка города N мною было произведено дознание и осмотр квартиры № 16, госпожи Цигель, в доме № 47 по Успенской улице, причем признаков тайной продажи спиртных напитков обнаружено не было».
— Можете смотреть, можете пройти на кухню посмотреть. Почему нет? Пройдите. У нас одной бутылки нет. Муж это даже совсем не знает. Я не помню, или он пил на свадьбе, — заговорила, заходила Цигель, она трясла ребенка, и он икал тонко и больно.
Виктор прошел в коридор, из дверей посмотрел в полутемную кухню, холодную, с черными полками.
— И нечего пугаться, раз все в порядке, — говорил Виктор в дверях.
Тощими мертвыми руками водила старуха тряпкой в мыльной луже, возила седыми трепаными волосами по грязному полу.
С парадной
— ВЕДИ к генералу Федорову, — приказал дворнику Вавич.
— С парадной прикажете? — вполголоса сказал дворник. — Или, может быть, с черного проводить?
— С парадного, с парадного, голубчик, — Виктор улыбался. — С самого парадного. Ага! Превосходно! Я сам позвоню.
Виктор взял портфель форменно: в левую руку под бок, одернул портупею, коротко ткнул кнопку и перевел дух.
Высокая горничная в черном платье, с белой наколкой, отворила дверь и спросила строго:
— К кому это?
В прихожей ярким пламенем светила с вешалки красная подкладка генеральской шинели, и от паркета пахло мастикой.
— К его превосходительству… с докладом. Горничная все держалась за двери, наклонила голову набок и зло жевала губы. Потом вдруг захлопнула дверь.
— Так и доложу — квартальный, — и застукала острыми каблучками по коридору. И Вавич слышал, как сказала она в двери: — Квартальный какой-то… Не знаю, стоит в прихожей.
— Проводи, пусть обождет, — деревянный голос и слова, как обкусывает.